и не гнушается спортзалом. Антон Гусынин – хороший человек.
Хороший человек вскочил, пробежал несколько вагонов и выскочил на следующей станции. «Антон Гусынин – пидр», – прочитал на заборе, как только вышел из электрички.
«А ведь стало легче», – подумал он.
Антон Гусынин шел до Курского вокзала вдоль путей и думал о том, зачем он был хорошим человеком. Кто это оценит? Кому это нужно? Для себя. Вот это «для себя» и было основной причиной. Считать себя хорошим. Но как понять, что ты хороший, если не получать обратную связь? Обязательно нужны люди, которые будут тебя считать хорошим, иначе никак. И все считали его хорошим, пока кто-то не написал, что Антон Гусынин – пидр. И какой теперь смысл быть хорошим? И можно ли считать себя хорошим, если хотя бы для одного человека в этом мире ты – пидр.
Антон Гусынин прошел на свое рабочее место, включил компьютер и понял, что ему не обязательно тут находиться. За годы работы он накопил достаточно опыта и связей, чтобы прямо сейчас встать, сказать ебанутому начальнику, что шел бы он на хуй, и уехать куда-нибудь в теплые края, где не нужно носить носки круглый год. И ведь он всегда хотел так сделать, но Антон Гусынин был хорошим человеком и это было не в его правилах. А теперь? Антон Гусынин – пидр! Так гласит ярко-оранжевая надпись на заборе ограждения вдоль железной дороги.
Начальник отдела, где работал Антон Гусынин, не верил своим ушам. Кто угодно, только не Антон Гусынин. Надежда компании, самый ответственный и профессиональный работник и вообще хороший человек!
Антон Гусынин любил бродить по старым адресам. По тем улицам, где когда-то жил. Ему казалось, что на них остался он сам, которого он забыл, и стоит пройтись по этим улицам снова, можно вспомнить себя. Себя – хорошего человека. Он доехал до станции «Войковская» и нашел дом, где жил два года назад со своей бывшей женщиной. Увесистый камень приятно холодил ладонь. За эту машину он до сих пор выплачивает кредит. «Потому что Антон Гусынин – хороший человек», – подумал Антон Гусынин и бросил камень в лобовое стекло.
Через полгода Антон Гусынин вышел из здания аэропорта. Доехал на экспрессе до Белорусского вокзала. Затем по кольцевой до Курского вокзала и на электричку.
Он смотрел в окно. Вот эти надписи: «космос рухнул», «Русь», «Таня я тебя выебу», «мы не рабы». Сейчас должна быть та самая. «Антон Гусынин – пидр». Но вместо этого он увидел, как работник РЖД старательно закрашивает непотребности на заборе ограждения вдоль железной дороги. На станции «Чухлинка» Антон Гусынин увидел только надпись – «Антон Гусы», на следующей – «Антон», на следующей «Ан…»
Антон Гусынин вышел на своей станции и на светофоре перевел старушку через дорогу. Потому что Антон Гусынин – хороший человек.
Когда рак на горе свистнет
Интересно, так всегда было или я это начал замечать только сейчас? Откуда в новостях по телевизору у ведущих таких лютые метафоры? Вроде бы всего лишь сюжет о борьбе с курением, но вот про запрет курения, например: «И пусть любители подымить сто раз подумают о том, в каком месте они решили это сделать!» Любители подымить, блять. Почему бы не распространить такой оборот и на другие новости? В сюжете про изнасилование сказать – и пусть любители присунуть сто раз подумают, куда они пихают свою кочерыжку! Любители распушить хомячка!
Я выключил телевизор. За окном почти весна. Такая весна, когда похолодание к вечеру кажется вселенской несправедливостью и выбешивает похлеще предвыборной агитации.
В доме напротив по очереди вспыхивают окна. За стеклами оживают люди. Похоже на немое кино.
Когда сюда переехал, я ненавидел этот дом. Хотелось какого-то вида. Пускай не лес, не река, хотя бы городской пейзаж, а здесь только этот дом. Но теперь я его обожаю.
Вечером я выключаю в квартире свет, выхожу на балкон и смотрю в окна напротив. Сначала я немного переживал, что это ненормально, старался, чтобы никто не заметил, но потом понял, что всем похуй, и успокоился.
Больше остальных люблю окна третьего этажа и четвертого. В одном живет парочка. Мне кажется, что они живут именно в окне, а не в квартире. Словно там и нет никакой квартиры, а есть только проекция их жизни на стекле.
Она что-то рисует, он лежит с ноутбуком на кровати. Иногда он встает, тискает ее. Она отбивается, но отбивается так, чтобы тискать хотелось еще больше.
Они задергивают шторы, и мне понятно, что там сейчас дикая ебля. Бывает, хочется купить бинокль, но я боюсь, что это разрушит кино на стекле. Это как смотреть не фильм, а процесс его съемки.
Этажом выше свет в окне загорается часам к трем ночи. К этому моменту я всегда готовлюсь. Выхожу на балкон, беру бутылку вина, пачку сигарет, включаю музыку.
Она живет одна. Худая, как ветка. Черные кудрявые волосы. Бледная. Прозрачная. Никогда не видел, чтобы свет в ее окне зажигался раньше трех часов ночи. Никогда не видел признаков жизни днем. Никогда не видел, чтобы в этом окне происходило что-то нормальное.
Я налил вина. Дым от сигареты щипанул глаза. Сегодня она танцует. Натурально с трухлявым пнем. По-моему, это танго. Она кружит по комнате. Бросает пень. Хватает себя за волосы и что-то кричит. Интересно, каково ее соседям. Там, наверное, еще и музыка орет на всю квартиру.
Ушла из комнаты. Вернулась с топором. Откуда у нее в квартире топор? Основательный такой. Колун, по всей видимости. Что-то я и не знаю людей, у которых есть дома топор. А колун? Я не был уверен, что она сможет им как следует замахнуться: топор весит, как она вся. Но ей далось это на удивление легко. Пень разлетелся в труху. Она села на пол и успокоилась. Я знаю, что перед каждым следующим перформансом ей нужно немножко отдохнуть.
Вчера она выкинула из окна телевизор. Кто-то вызвал милицию. Менты походили под окнами, убедились, что никого не прибило, и уехали. Она выглядывала из окна и смеялась, как смеются ненормальные. Всем телом. Сгибалась пополам. Хваталась за живот.
Я переживал за нее. Иногда думал, что ей нужна помощь, медицинская, но мне будет жаль, если ее примут. Что тогда делать с трех ночи до рассвета, я не представлял.
Ненормальная подошла к окну. Мне показалось, что она смотрит прямо на меня. Я оглянулся удостовериться, что свет в квартире выключен и меня не видно.