Читать интересную книгу Начало жизни - Елена Серебровская

— Не хочу исповедываться, — говорит она вечером матери, выбрав минуту, когда Глафиры, и бабушки в комнате нет.

Мама изменилась с тех пор, как не работает в школе. Маша хорошо помнит, как строго и беспощадно сказала мама кухарке детдома, укравшей сахар: «Я вас увольняю». А сейчас она сговорчивей. Наверно, не вступится за свою несчастную дочку.

И действительно, мама говорит:

— Не придавай значения. Бабушке это приятно, значит, надо сходить. Она вам игрушек накупила и всего… Это недолго, — отвечает мама.

Ах, игрушек! Хотели подкупить ее, что ли? Маленькая кукла становится почему-то противной, в руки бы ее не брать! Маша готова возразить, что она привыкла говорить правду, что в бога она не верит, что это будет для нее мучение… Но в комнату входит Глафира в длинной ночной сорочке, и Маша умолкает. Ночью ей не спится. Как же быть завтра? Врать этому батюшке? Не хотелось бы врать, но говорить правду о своей душе какому-то незнакомому дядьке она не желает. И не скажет. Придется занять его какими-нибудь пустяками — взяла один раз без спроса коржик, укусила папу, когда он высек ее… Хватит с этого батюшки. Не болтать же ему о некоторых, совершенно секретных Люськиных рассказах, которые Маша слушала с интересом и которые безусловно относятся к грехам…

Утром в церкви светло, но всё равно не весело. Людей мало. Кто-то заунывно читает по книге какую-то молитву или поучение. По обоим бокам — кулисы, как в театре. В одну из кулис справа Глафира приводит Машу и говорит ей шёпотом:

— Сейчас батюшка кончит исповедывать одну тетеньку, она выйдет от него, а ты иди. Это недолго.

Маша ждет. Тетенька исповедывается неторопливо, со вкусом. Она рассказывает свои грехи обстоятельно и достаточно громко, так что Маше всё хорошо слышно.

— Не знаю, как и приступить, грешна… Намедни приснились мне вы, батюшка. И таково-то приятно, что не знаю, как рассказать… Будто прочитали вы проповедь, подошли ко мне… И вдруг всё исчезает, и я — в какой-то яме…

«Неужели ей не стыдно такие сны рассказывать какому-то старичку?» — возмущенно думает Маша. Как на беду, тетка говорит очень внятно. Чтобы отвлечься от назойливых рассказов, Маша начинает рассматривать церковные кулисы на противоположной стороне. Там — куда интересней: там несколько мальчишек-подростков в длинных до пят облачениях. Что это напялили на них? Наверно, они наряжены в ангелов, у них — вроде церковного драмкружка…

«Ангелам» явно скучно. Увидев ожидающую исповеди курносую девчонку со вздернутой губой, они оживают. Один показывает ей «нос», приставив к своему носу обе ладони с растопыренными пальцами. Маша хочет ответить тем же, но вспоминает, что нельзя. Они тут свои, им не попадет, а ей…

Другой мальчишка высовывает язык и дразнит ее. Она опять принимает безразличный вид. Это еще пуще раззадоривает «ангелов». Самый изобретательный из них начинает лепить что-то из кусочка желтого воска. Вылепив смешного чёртика с хвостом и рожками, он сажает его сверху на большую свечу и показывает Маше: каково? Маше очень смешно, она еле сдерживается, чтоб не расхохотаться. Мальчишкам только этого и надо! Маша весело разглядывает чёртика, вытягивая шею, — всё-таки, он маленький и — далеко. Но вдруг из отделения батюшки выходит тетка, которая исповедывалась. Вся красная, потная, она крестится и прячет свои бесстыжие глаза, уходя из церкви. Теперь Машина очередь.

Нет, она не станет раскрывать души перед этим старичком. Но, подняв глаза на батюшку, Маша видит, что это совсем не старичок. У него даже седых волос нет, бородка подстриженная, глаза вкрадчивые. Вот так на поминках Ниночки выглядел один гость, вытиравший салфеткой усы и бороду. Рядом — высокая стопка книг в кожаных переплетах с металлическими застежками. Интересно, что это за книги?

Батюшка начинает подсказывать ей грехи. Маша монотонно отвечает: «было»… Отвращение и чувство протеста испытывает она к этому дядьке, положившему ей руку на голову. Скорей бы кончилось. Какое он имеет право!

Священник отпускает грехи, что-то говорит в напутствие, и Маша торопливо выходит из церкви на свежий воздух. Как легко дышится на улице, под зелеными липами!

«Зачем я подчинилась, зачем согласилась на эту комедию? Разве могу я поверить свои мысли чужому несимпатичному человеку? Лиде бы я исповедалась, даже Севке, даже маме. Но не этому попу. Открывать душу можно только хорошему человеку, которого любишь и уважаешь и которому не хочется врать.

Лиде бы я исповедалась. А что если бы Лида попала в такое положение? Она ни за что не согласилась бы. Меня заставили, но… Не надо было подчиняться, слушаться. Но ведь нельзя не слушаться маму… Вообще-то мама очень хорошая, справедливая и честная, только тут она сплоховала. Нет, я поступила худо, согласившись идти на исповедь. Больше никогда не пойду. Если бабушка верит, пусть сама и молится. Лучше я ей полы вымою, лучше целое ведро картошки начищу, а в церковь больше не пойду».

Видно, такой у тебя склад, Машенька: последнюю свою ошибку ты делаешь, почти понимая, что это ошибка. И от этого она становится особенно горькой. Хорошенько обозлившись на самое себя, ты ее уже никогда не повторишь.

Глава вторая

Стояло хмурое северное утро, когда они проехали Колпино. Огромный город открылся перед глазами Маши, за окнами вагона мелькали дымящиеся трубы и серые корпуса заводов. В дыму заблестела золотая шишечка.

— Это Исаакий, — сказала мама, — Исаакиевский собор. Приедем, пойдем посмотреть на него и даже на верхушку влезем. Он очень высокий.

На вокзале встретил папа. К дому ехали на извозчике. Где-то вдали глухо постреливала пушка. «Вода подымается», — сказал папа. Маша не поняла: где подымается? Почему?

— Вот это бывший царский дворец, — показал папа, когда извозчик проехал красивую круглую площадь с колонной. За садиком, огороженным узорной решеткой, виднелся трехэтажный дом со статуями на крыше. — Теперь туда всем ходить можно. Музей.

Маша засмотрелась на дворец и не сразу заметила, как перед нею возникла Нева. Река была огромная, она вся шевелилась, серая и тяжелая, как зверь в гранитной клетке. Она вспухала, как перебродившее тесто, она подымалась по гранитным ступенькам всё выше, как будто хотела выплеснуться на берег.

— Хорошо, что вы уже приехали. Будет наводнение, — сказал папа, посмотрев на Неву. Он не предвидел, что Нева взбунтуется так, как это бывает с ней раз в столетие.

Ленинград… Всё здесь показалось Маше большим, суровым. Большая река, какой она никогда не видала прежде, большие дома… И квартира, куда их привез отец, тоже была большая, — из трех настоящих комнат. Когда отперли дверь, навстречу выбежал Севка.

— А я не боялся один, а я не боялся! — крикнул он Маше с порога. — Идем, я покажу тебе, где я сплю.

С этими словами он схватил сестру за руку и потащил к платяному шкафу. Раскрыл дверцу и оказалось, что сверху висит одежда, а внизу ему постелено спать, и подушка есть, и одеяло. Здорово! Маша никогда не видала таких чудес.

Комната, в которой стояли платяной шкаф и кухонный столик, называлась столовой. В «спальне» Маша увидела две кровати, в третьей комнате — письменный стол и стул. Это был папин рабочий кабинет. Книги были связаны в стопки и лежали на полу, шкаф для них еще не купили.

Папа пригласил семью поесть — за маленьким кухонным столиком все едва разместились. Маша взяла свою тарелку на колени. Родители обсуждали, что еще надо купить из мебели, а что придет багажом. За окном виднелась гладкая светложелтая стена каменного дома. В переулке какая-то старуха водила трех белых пушистых шпицев. Вскоре она ушла.

Прошел татарин-старьевщик с пустым мешком в руке. Он высоко задирал голову, словно обращаясь к жителям верхних этажей, и кричал:

— Халат-халат!

— А ну печёнки — легкого, печёнки — легкого! — долетел в открытую форточку голос лотошника. Увидев его из окон, хозяйки выходили на улицу и покупали полфунта или четверть фунта его товару.

— Здесь такая мода — кошкам и собакам покупают печёнку и легкое, — объяснял папа. — Та мадам со шпицами берет каждый день по два фунта у этого лотошника. Она — из бывших. Сколько еще тут всякой швали! Мы с тобой, Аня, тоже фунта два брать будем… иногда. Для себя и детей. Печёнка — вещь полезная.