Читать интересную книгу Начало жизни - Елена Серебровская

Мама долго отчитывала его, а он в ответ на вопрос «зачем ты это сделал?» отвечал тихо:

— Я хотел знать, как она режется.

Глава семнадцатая

До Маши дошел слух, что в зоотехникуме устроили музей. Что такое музей? Маша стала приставать к отцу, и он пообещал показать музей детям.

Обойдя корпус общежития, они увидели дверь с вывеской.

— Нечего задерживаться, идемте скорее, — сказал отец, толкнув ребят к двери. — Говорил я Ильченко снять эту рекламу, так нет, уперлись. Нет у людей чувства юмора, — бормотал он себе под нос.

Маша всё-таки успела прочесть вывеску: «Музей научного общества естествоиспытателей имени профессора Б. П. Лозы.»

В музее стояли чучела лисы, волка, зайца и разных птиц. Здесь был и орел, раскинувший свои огромные темные крылья, и ястреб, и тетерев. В наглухо закрытых банках плавали заспиртованные рыбы, лягушки, тритоны. В картонных коробках под стеклом на булавках торчали красивые бабочки — махаон, павлиний глаз, мертвая голова.

В закрытом стеклянном ящике Маша увидела знакомого ужа́. В другом углу комнаты стояли и лежали гербарии с засушенными растениями. Сухие, они потеряли яркость красок и показались Маше неинтересными.

Сева чуть не наступил на живую черепаху, ползавшую по музею. Она тоже была экспонатом, — Ильченко в шутку приклеил ей на спину беленькую этикетку с наименованием по-русски и по-латыни. Но этот экспонат был живой — студенты пасли его время от времени на лугу, где он с аппетитом уплетал листья подорожника. А потом мог долгое время не есть.

Маша скоро заскучала в музее, дожидаясь пока отец освободится. Он сидел за маленьким столиком и правил какую-то рукопись. На столе лежали два номера рукописного журнала Общества натуралистов. Студенты выпускали свой научный журнал.

Сева не скучал: он заучивал, повторяя вполголоса, названия растений в гербариях.

Маша подошла к отцу.

— Теперь ты расскажешь нам, откуда что взялось, — попросила она. — Ну ладно, человек произошел от обезьяны, а обезьяна от кого?

— Не от обезьяны, а от общего с обезьяной предка, — пояснил отец.

И он рассказал ей, как мог проще, о происхождении жизни на земле.

— А первая, самая первая микробина, или там амёба, — она откуда взялась? Неужели, прямо из воды или из камня? Я не понимаю. То — живое существо, а то — так, камень, предмет.

— Вот так и взялась, — сказал отец и рассмеялся. — Понимаешь, история развития жизни — это длинная-длинная цепочка разных изменений. Это всё длилось миллионы и миллиарды лет. Ученые нашли еще не все звенья этой цепочки, о некоторых мы только догадываемся. Но эти догадки — основательные. А придет время, отыщем и доказательства.

Маша задумалась. Вот тебе и на… Живешь-живешь, ходишь, высоко подняв голову, а оказывается какая-то микробина или даже камень, лежащий на земле, — твои прабабушка и прадедушка… Пусть даже очень дальние родственники, но всё же не чужие.

В лесу она вздумала разговаривать с камнем. Долго гладила его, объясняла что-то, а потом шлепнула сверху рукой, встала и сказала:

— А всё-таки, я человек. Я могу думать, а ты нет. Ну, лежи, а я побежала!

Понять рассказ отца было трудно, но Маша усвоила одно: весь мир всё время меняется и улучшается. И самая улучшенная частица природы — это человек, в том числе и она — Маша.

— Прощайтесь с зоотехникумом, дети, — сказал однажды отец. — Завтра мы уезжаем отсюда. И может быть, больше никогда не вернемся.

— Никогда?

Только в этот момент Маша осознала, что должно произойти. Больше она никогда не увидит кузницу, клуб имени товарища Буденного, «Петруся», Клаву, Лиду… Что? Не увидит Лиду?

Обо всем остальном думалось легко, чуть-чуть грустно, но легко. Ну, не увидит «Петруся» — жаль, ну так что же? Она и так видит его редко, а больше и не хочется. Его даже интересней не видеть, а воображать. Но Лида вошла в ее жизнь, Лида рассказала о Ленине. Лида… Она должна всё выяснить, так нельзя уезжать.

Наступал вечер, тихий летний вечер после сухого теплого дня. В клубе шло партийное собрание — Маша знала это по объявлению на «Невском». На улице никого не было видно.

Маша сунула руку под ступеньки крыльца и вытащила коробку от папиросных гильз. Там лежали лучшие стеклышки, найденные ею: нежноабрикосовое с золотыми и зелеными веточками, стеклышко густовишневого цвета с медальоном, в котором был портрет хорошенькой маркизы, — отбито только плечо, головка целая; и, наконец, тоненький, как ноготь, осколок настоящей китайской чашки с рисунком руки, держащей листок с иероглифами.

Это были настоящие редкости. За них девчонки готовы были дать в обмен целый мешочек разноцветных стеклышек, но Маша не брала.

Захватив свои богатства, она пошла к Лидиному дому. Вбежала на второй этаж — вот квартира комиссара. Дверь приоткрыта. Она вошла без стука и увидела Лиду. Всё ту же стриженную под машинку Лиду в голубом выгоревшем платье, смуглолицую и смуглорукую. Лида стояла у стола одна. Никого не было дома.

— Мы уезжаем завтра, — сказала Маша, сделав шаг навстречу. — Совсем. В Ленинград (она знала, что город переименован, и не считала возможным сказать Лиде, как еще многие говорили, «Петроград»). Возьми на память…

Она положила перед Лидой свои сокровища.

— И до свидания… — дрожащим голосом закончила Маша. — И… не сердись…

И тут произошло нечто: неожиданное для них обеих. Лида подошла к ней, быстро обняла ее, поцеловала куда-то в щеку или в лоб и обе заплакали, заревели. Они стояли посреди комнаты, прижавшись друг к другу, и плакали. И если б кто-нибудь спросил, в это время, отчего они плачут, девочки не сумели бы ответить. Целое лето они косились друг на друга, не разговаривая и держась на расстоянии.

— Ой! — сказала Лида первая. — Зачем ты уезжаешь? Мне будет так скучно без тебя. Я не успела рассказать тебе: мы устраиваем из пионеров такую бригаду, учить будем взрослых, неграмотных. И ты бы могла, ты же хорошо читаешь и пишешь. Я давно хотела тебе сказать…

— Мне самой не хочется ехать отсюда, — сказала Маша от души. — Я ведь о тебе всё время буду думать Ты же мне первая всё объяснила. Мне никто никогда не объяснял про это… про Ленина и вообще.

Щеки их высохли, глаза блестели. Они говорили совершенно серьезно, потому что и в десять лет можно говорить очень серьезно. Лида усадила Машу рядом на диванчике, и они говорили без умолку, перебивая друг друга, объясняя свои поступки, раскрывая святая святых. Они были совсем не похожи друг на друга: Маша — курносая, сероглазая, с немного всклокоченными светло-русыми вихрами и толстыми негритянскими губами, Лида — стриженная под машинку, черноглазая, смуглая, маленьким твердым ртом и тоненьким точеным носиком. Лида говорила тверже, ясней, Маша то и дело восклицала, не договаривала от волнения фразы, перескакивала с одного на другое.

Лида не была бахвалкой, ей хотелось объяснить подруге, что если она понимает некоторые серьезные вещи, то только потому, что многое ей пришлось испытать и повидать вместе с отцом и матерью. А у нее не только папа — комиссар, мама у нее тоже партийная, она сейчас на собрании. А папа стал партийным еще раньше, в царское время, тогда они жили в Тифлисе, «они были еще без меня», сказала Лида. Его тогда жандармы ловили. А во время гражданской войны он воевал против белых.

— Если б не родители, я б тоже была совсем темная, ты не думай, — закончила Лида, ободряя подругу.

— Ты даже сочиняешь стихи. Как это получается у тебя? — спросила Маша.

— Не знаю, просто надо было своими словами что-нибудь сказать. Папа говорит, что получается не очень-то хорошо, потому что у меня сказано «иди на баррикады», а баррикад давно уже нет.

— Я бы и так не написала. Лида, как же я уеду? Я без тебя…

— Мы будем писать письма. Ты мой адрес знаешь, напишешь мне свой и я отвечу. А пока… Подожди, я дам тебе на память ракушек. Из Анапы.

Лида достала с этажерки коробку от конфет. В ней лежали ракушки, собранные ею когда-то на берегу Черного моря. Белые, овальные, с лиловатой изнанкой; длинные, как палец; маленькие круглые, веером.