Читать интересную книгу Рассказы - Е. Бирман

Вот только сегодня мне было назначено на без четверти час, а оба парикмахерских кресла еще заняты женщинами. Правда, им уже покрасили волосы, длинные у обеих, несмотря на средний возраст. Одной — в цвет песка с апельсиновыми ручьями, другой — в цвет ореха с песочными струйками. Красивые умеренные цвета с неброскими, приятными глазу включениями.

Одну (песок с апельсином) уже просушили при мне и старенькие, опытные, как будто и немного разболтанные, но проворные ножницы под косыми углами на небольшую глубину въезжали со стуком в кончики волос. Ее лицо было видно мне в зеркале в фас, а без зеркала, когда Кант поднимал волосы, видны были скула и левое ухо. В общем, в сочетании с реакциями на действия парикмахера и на один мой хоть и беглый, но пойманный ею взгляд — достаточно много визуальной информации, чтобы составить о ней какое-никакое представление. Глаза — живые, умные, но не настолько, чтобы мне их испугаться. Лоб высокий, подбородок слегка утоплен. Не страшно, но вот все перечисленное, плюс щеки, плюс нос — вместе слеплены не очень убедительно, и она, без сомнения, это знает и это ее не радует. Глаза ее то блеснут — прическа удалась, то настороженно поблекнут. Но вот Кант поворачивает ей голову, осторожно держа за макушку, и она опять расцветает — ей что-то в зеркале понравилось. Не буду ее смущать.

Теперь вторая (орех с песком). Ею занят помощник Канта (не знаю ни имени его, ни фамилии). Тут сразу бросается в глаза, несмотря на то, что она сидит, — сочетание полного лица и стройной фигуры. Соответственно, вместо непритязательных, как дорожные бордюры, джинсов (такие — на той первой, с которой мы уже в общих чертах разобрались), на этой второй — надеты короткие, застегнутые на икрах, бриджи, ясно говорящие о ее женской уверенности в себе, гораздо большей, чем ее уверенность в парикмахерском умении помощника Канта. Может быть, именно из-за этого помощника за все время, что я провел в ожидании, она ни разу не улыбнулась. В осанке этой дамы никакой неопределенности нет. Мне плохо видно ее, но кажется — у нее одно из тех лиц, крупных, с большими глазами и тяжелыми ресницами, которые благодаря своим пусть часто повторяющимся в здешних местах, но приятным пропорциям, нравятся абсолютно всем, хотя независимость ее немного озадачивает, а иных, возможно, и раздражает. Волосы ее еще частично в зажимах бабочкой. Уже освобожденные от них пряди сушат феном, накручивая их на цилиндрический, ежиком, гребень. С ней еще долго будут возиться, но мне до этого дела нет. Окончания ее сеанса ждет мой сосед по длинной мягкой скамье.

Кант никак не закончит с просечкой волос первой женщины. Все стучит и стучит ножницами. «Длинноты, длинноты!», — выругался я про себя в адрес Канта. Товарищ по ожиданию заметил мое нетерпение, понимающе улыбнулся, и наклонившись к моему уху, тихо сказал:

— С бабами всегда много возни… Но если подождете… — он подмигнул мне, из чего я должен был понять — к этой сентенции ему есть что прибавить.

Все. Песок с апельсинами покидает кресло, расплачивается чеком.

— Как обычно, — не дожидаясь вопроса Канта, буркнул я, садясь в кресло, — по бокам толсто, бакены на висках — до половины уха, пробор на том же месте, — уточнил я, хотя он и так все знает, но ведь промариновал же он меня в течение почти получаса.

Постригшись, я, конечно, не стал дожидаться своего соседа по скамейке (да и с чего это он следил за мной, зачем мигнул?) Я беспечно улыбнулся ему в зеркало, показал пальцем на свои часы на запястье, затем развел руками. Некогда. Да и что такого он может рассказать мне о женщинах, чего бы я не знал без него?

Я покинул парикмахерскую, дошел до стоянки, открыл дверь машины, и тут вдруг остановился и задумался.

Чтобы понять почему, мне здесь несколько неожиданным образом придется объясниться насчет Лермонтова. Да, именно — Лермонтова. Дело было давно, дело было летом, мне было всего четырнадцать лет. Я должен был за каникулы прочесть по списку те книги, которые мы будем «проходить» в будущем году в школе. И тут случилось со мной (по-другому не могу это назвать — именно случилось) — я прочел «Княжну Мери» и то, что к ней прилагалось. Так я тогда это воспринял: «Княжна Мери» — потрясение, все истории вокруг нее — словесный песок, зачем-то нужный старику-автору. Так смутные чувства, начавшие в то лето волновать меня, обрели первую опору. Пробуждение души моей началось с этой книги. Рождение интереса к женщине — и есть, убежден я, — пробуждение души.

Так почему же на меня напал столбняк, когда я отпер дверцу машины? Да потому, что даже на Страшном суде, под пыткой, я не смогу доложить, какая грудь была у первой из этих двух женщин (у которой волосы — песок с апельсином), и какая у второй (которая — орех с песком).

Теперь, чтобы разобраться в причинах моей озадаченности, опять — к Лермонтову. Я недавно все перечел, и вот, на что обратил внимание. Позвольте привести здесь две короткие цитаты: «…мокрая рубашка обрисовывала гибкий стан ее и высокую грудь» — это о девушке-контрабандистке; и «…ее грудь волновалась…» — это о княжне Мери. Насчет «гибкого стана» не помню, не буду врать, но вот насчет груди точно знаю — я этого тогда, в моем далеком детстве, себе не представил из-за неопределенности термина. Пробежал глазами — и все. Книгу я взял в библиотеке, и хоть была она уже изрядно потрепана, но до меня читали ее, видать, такие же олухи как я, и ни один из них не догадался подчеркнуть этих мест и добавить на полях пару уточняющих синонимов. А ведь это был предел литературной «мясистости» тех времен.

И вот, подобно тому, как в другом, куда более позднем романе, от фиаско с предшественницей Лолиты сквозь историю о любви к ней «пошла трещина через всю жизнь» героя, так и в моем случае эти литературные штампы про «высокую грудь» и «грудь волнующуюся» (или «вздымающуюся», не один черт!), позже постоянно встречались мне в книгах, но я пробегал по ним глазами, не отзываясь душою и торопливо списывая эти литературные перлы в отходы по статье «занудство классиков». Вот, значит, где истоки моей огорчительной невнимательности.

Но что же я все-таки буду делать на Страшном суде, если вдруг Лермонтов (известный задира), спросит меня, волновалась ли грудь песка с апельсином, когда она заметила мой взгляд, обращенный к ней? Или: «А высока ли была грудь той, другой, исполненной чувства достоинства, в бриджах, которая — орех с песком?» И что я отвечу? Но не возвращаться же мне из-за этого в парикмахерскую, ведь все видели, как я посмотрел на часы, развел руками, то есть — спешил. И не забыл я там ни кошелек, ни связку ключей от дома, машины и почтового ящика.

Конечно, у меня есть оправдание: пока женщины сидели в креслах, на них были наброшены эти черные парикмахерские накидки, которые застегиваются при помощи «липучки» на шее, но ведь Лермонтов спросит: «А где ты был, когда первую, ту, что в джинсах, уже закончили стричь, и она протягивала чек Канту? Или еще раньше, когда заполняла его?» Но тогда я был немного рассержен из-за долгого ожидания, поспешил сесть в кресло и уже ни на что постороннее не глядел. Но если честно, то если бы взволновалась грудь той женщины, когда она поймала мой взгляд в зеркале, то уж я бы это заметил, несмотря на накидку.

Поэтому я честно скажу на Страшном суде, как и полагается там отвечать на вопросы: «Не взволновалась грудь песка с апельсином от взора моего, и грудь ореха с песком, думаю, не была высока», — так отвечу я там, на той неведомой мне высоте.

НЕСОГЛАСИЕ

Мой друг изрядно прогорел в последнем деле, которое примерно два с лишним года назад затеял. Поэтому, когда я увидел, что он сам что-то делает на крыше дома, то решил, что он экономит на рабочих. Впрочем, любой мужчина может быстро освоить какое-нибудь строительное или садовое занятие, если ему толково объяснить, как оно делается. Мой друг махнул мне сверху рукой, и я поднялся к нему по двум лестницам, сначала — на балкон, потом — на крышу. Он выкладывал кровлю.

Я перешагнул через несколько стропил там, где они низкие, у края крыши, в недоумении потирая затылок, и потому не сразу заметил, что в стропилах нарезаны пазы по толщине оконного стекла, в которые мой друг как раз и вставляет стеклянные пластины, похожие на прозрачные петушиные гребни, сначала смазав один край клеем. Он берет или те пластины, что уже лежат под рукой, или когда они заканчиваются, либо когда ему взбредет в голову, — просто отламывает новые куски от рулона. В жизни не видел, чтобы стекло продавалось в рулонах. Одну пластину я попросил его передать мне. Я осторожно взял ее двумя пальцами левой руки за один конец и двумя пальцами правой — за другой, рассмотрел довольно внимательно. Разломы были не прямые и с острыми кромками. Я глянул на руки своего друга — на них ни царапинки, он обращался со стеклом так уверенно и спокойно, как если бы его жена, готовя гренки, резала зачерствевшую булку, вымачивала в яйце с молоком и клала на сковородку. А он еще и не резал каким-нибудь инструментом, а так прямо ломал руками. Я посмотрел и на свои руки — и они, вроде, были целы.