общества за сообщение о костях найденного мамонта…»{246}
Но когда Худяков приехал в Верхоянск, Горохов был еще юношей. Он умел читать и считать на счетах, любил книгу и читал «без разбора все, что попадалось»{247}. По словам Горохова, Худяков в Верхоянске «ни с кем из русских не хотел знакомиться», общался только с якутами, так как хотел поскорей овладеть якутской речью. «Я не мог к нему проникнуть, — говорит Горохов, — пока хозяин его не уверил, что я наполовину якут»{248}. После этого у Худякова установились самые дружеские отношения с Гороховым. Он руководил чтением юноши, а тот помогал Худякову в изучении якутского языка. Горохов был искренне привязан к своему учителю.
В Верхоянске Худяков поселился в юрте у многосемейного якута, где за перегородкой содержался и скот. «…Воздух в ней был невыносимый», — сообщал Горохов. Средств к существованию не было, казенное пособие, полагавшееся ссыльным, Худякову не выдавали. Не было также никакой работы, которая могла бы его прокормить. Ничтожной оказалась связь с внешним миром: почта в Верхоянск приходила два раза в году. Письма, которые писал Худяков в Россию, шли через исправника и якутского губернатора к генерал-губернатору Восточной Сибири и не всегда передавались по назначению.
И все же какая-то материальная помощь и моральная поддержка — то деньгами, то книгами, то редкими письмами — доходила до Худякова, скрашивая горечь одиночества и тяготы быта. За весь 1867 год на его имя поступило всего 99 рублей{249} — сумма ничтожная, позволявшая только что не умереть с голоду. В ответ на его просьбу ему прислал какие-то книги Г. А. Лопатин{250}. Регулярно писала мать (отец умер в 1867 году). И не столько нужда, бытовое неустройство, к которым Худяков привык применяться и раньше, сколько отсутствие дела ложилось тяжелым грузом на его психику и привело в конце концов к неизлечимой душевной болезни.
Деятельная натура Худякова не могла мириться с вынужденным бездельем, с неподвижностью сонной жизни оторванного от мира маленького селения «на краю света», чуждого каких бы то ни было духовных запросов. И он с первых же дней принялся за разнообразные занятия, чтобы заполнить свой досуг и принести пользу полудикому в те времена народу. Худяков стал изучать якутский язык, хлопотал об открытии школы в Верхоянске, сумел убедить в такой необходимости исправника и уговорить местных жителей собрать деньги для ее постройки{251}. Одновременно с изучением якутского языка Худяков принялся за составление якутско-русского и русско-якутского словарей и грамматики, приступил к сбору якутского и местного русского фольклора и этнографических материалов, а кроме того, писал свои воспоминания — «Опыт автобиографии», которые вчерне закончил в декабре 1867 года.
Весной следующего года в Верхоянск снова прибыл Трофимов. Он нашел в Худякове «противу прежнего большую перемену». Худяков «сделался очень печален, — сообщал шпион, — постоянно ищет уединения, так что даже довольно трудно было вызвать его на продолжительные разговоры. Прежняя надежда на скорое осуществление задуманных планов далеко в нем ослабла, хотя нельзя сказать, что совершенно угасла». Из донесения Трофимова видно, что Худяков жил довольно уединенно и окружающая обстановка все более раздражала его. «Сведений о ходе в настоящее время политических событий со дня пребывания в Верхоянске, — продолжал Трофимов, — имеет очень мало, так как в городе получаются только «Биржевые ведомости» и «Северная почта», но он, считая эти газеты правительственными органами, почти в них не заглядывает»{252}.
Наблюдения Трофимова подтверждаются и воспоминаниями Худякова, последние. строки которых раскрывают его трагическое одиночество и нарастающую душевную депрессию. «…Людям, относящимся ко всему, кроме жвачки, с равнодушием коровы, трудно понять всю тяжесть агонии человека, находящегося в моем положении, — пишет Худяков. — Жить вместе с телятами, по целым неделям голодать, при невозможности работать что нибудь дельное, среди общества самых пошлых ябедников, среди людей, которых все мысли и поступки возмущают душу; не иметь более года никакого известия от самых дорогих и близких людей, ждать их по целым месяцам и снова ничего не получать, наконец, видеть ужасные бедствия родной страны, которые могли быть…»{253} Фраза осталась незаконченной, но что должно было следовать дальше, угадать нетрудно.
Естественно, что, когда Трофимов передал ему предложение якутского губернатора Лохвицкого принять участие в экспедиции по исследованию Чукотского края, Худяков с радостью на него откликнулся. Лохвицкий действительно испрашивал разрешения у иркутских властей. Но генерал-губернатор Восточной Сибири счел недопустимым разрешить «государственному преступнику» «столь дальнюю и долговременную отлучку». Участие Худякова в экспедиции не состоялось.
В том же 1868 году в Верхоянск приезжал географ и путешественник Г. Майдель, следовавший в поездку по северо-восточной части Якутской области. Его исследования нуждались в метеорологических наблюдениях. «Мне удалось найти в Верхоянске лицо, — писал позже Майдель, — которое с большой готовностью вызвалось производить не только термометрические, но и барометрические наблюдения. Это был государственный преступник, замешанный в каракозовском покушении…
Фамилия его Худяков. Это был вполне образованный человек. Я просил его отмечать наблюдения трижды в день, а также записывать ночные minima. Помимо этого, я просил его в сильно изменчивую погоду и при сильных бурях наблюдать температуру ежечасно, поскольку он был в состоянии это исполнить, для чего и оставил ему годные карманные часы. Он очень обрадовался и обещался прилежно наблюдать до моего приезда. Так как до возвращения оставалось почти два года, то я мог надеяться на двухгодичные наблюдения в Верхоянске, что было очень важно для более точного определения Полюса холода, чем это было возможно до сих пор.
Худяков вполне оправдал мои надежды и даже более, так как он делал наблюдения ежечасно в течение всех месяцев, а летом записывал температуру каждые четверть часа; но, с другой стороны, наблюдения его обнимают цикл, если не ошибаюсь, всего 14 месяцев… За короткое время очень добросовестные труды Худякова имели необыкновенно важное значение, так как только на основании их академик Вильд мог вычислить температуру Верхоянска»{254}.
Видимо, Худяков не довел до конца (до двух лет) свои наблюдения в связи с начавшейся болезнью.
В «Опыте автобиографии», говоря о невыносимых условиях, в которых он оказался, Худяков замечал: «Мысль, однако, не поддается никакому ограничению»{255}. И он, как будто чувствуя, как мало ему отпущено времени для полноценной мозговой работы, спешил охватить все, что было доступно в полудиких условиях его ссыльной жизни. За первые полтора года пребывания в Верхоянске Худяков в новой для него области сделал так много, как иной бы не смог за всю свою жизнь.
Кроме