счел, что это удобный случай, чтобы доказать необходимость политических свобод для расцвета России, «Теперь мне представляется вопрос, — писал он в «Опыте автобиографии», — хорошо ли я сделал, дав такое показание? Ведь оно не увлекло государя к реформам… Стало быть, оно было бесполезно». Но с этим он не мог согласиться. «Кто знает, может быть оно принесло пользу кому-нибудь из придворных, кому-нибудь из низших офицеров крепости и комиссии, которые вообще люди малообразованные. Наконец, несомненный факт той пользы, что я могу упомянуть о нем теперь»{223}.
Впрочем, утопическим представлением, будто неопровержимость логических доказательств имеет свою силу и над властвующими особами, страдал далеко не один Худяков. Но царствующие всегда делали вид, что они знают нечто такое, чего не знают простые смертные и что побивает логику последних.
Четыре месяца велось следствие в комиссии. В конце концов Муравьев, рассчитывавший вначале раскрыть польские корни заговора и бросить тень на своих личных врагов из придворной знати и высшей бюрократии, убедился, что так далеко ему пойти не позволят, и утратил интерес к делу. К этому прибавилось еще и то, что не удавалось ни от кого из обвиняемых получить прямых признаний в соучастии с Каракозовым.
Не смог Муравьев добиться и того, чтобы дело слушалось по старым судебным уставам, то есть так же, как велось следствие. Новые судебные уставы, утвержденные царем, неловко было сразу же и нарушать перед лицом Европы. Для слушания дела был назначен верховный уголовный суд. Возглавлять его полагалось председателю Государственного совета, им был великий князь Константин Николаевич. Но так как его имя фигурировало в деле в связи с «константиновской партией», к тому же он был братом царя, а суд должен судить цареубийцу, то было сочтено неудобным предоставить ему председательское кресло в суде. Князь П. П. Гагарин был поэтому назначен вице-председателем Государственного совета, а потому и председателем суда.
Материалы следствия во второй половине июля были пересланы министру юстиции Д. Н. Замятнину. На суде он выступал в качестве государственного прокурора. Теперь Муравьев торопился. Следствие фактически не было закончено, оно продолжалось и после открытия судебных заседаний, когда Муравьеву приходилось просить у Гагарина разрешения для дополнительных допросов то одного, то другого подсудимого «по вновь открывшимся обстоятельствам». В Московской следственной комиссии следствие еще было в самом разгаре, его наспех сворачивали. Также наспех было составлено обвинительное заключение и передано суду 34 человека. Судьба остальных решалась административным порядком — ссылкой, отдачей под полицейское наблюдение и т. д.
Подсудимым разрешалось выбирать себе адвокатов. Худяков остановился на В. П. Гаевском, либеральном деятеле и литераторе. Однако ни один из защитников не мог за неделю, оставшуюся до суда, ознакомиться полностью со следственными материалами, которые насчитывали несколько тысяч листов.
18 августа 1866 года начался суд над Каракозовым, Худяковым, Ишутиным, Странденом, Юрасовым, Загибаловым, Мотковым, Шагановым, Николаевым и Кобылиным. Но приговор был вынесен только двоим: Каракозову — смертная казнь через повешение и Кобылину — оправдательный приговор за отсутствием юридических доказательств.
3 сентября в 7 часов утра на Смоленском поле Каракозову был публично прочитан приговор, и, как говорилось в протоколе об исполнении приговора, «Преступник был возведен на эшафот палачами, которые совершили над ним смертную казнь повешеньем»{224}. Министр внутренних дел П. А. Валуев записал в дневнике этот факт. «Стечение народа было большое, — отмечал он. — Толпа вела себя чинно»{225}.
А за день до казни Каракозова, 2 сентября, в Александро-Невской лавре торжественно хоронили Муравьева Вешателя. На похоронах присутствовали царь, великие князья и принцы. Не довелось палачу пережить свою жертву.
Еще одним днем раньше у ворот Летнего сада, где Каракозов покушался на Александра II, происходила церемония закладки часовни в память «чудесного избавления» царя.
Вскоре начался суд над второй партией подсудимых. Их было 25 человек. На суде большинство из тех, кто признавался в чем-то опасном на предварительном следствии, отказались от своих показаний. 24 сентября был вынесен приговор остальным 32 обвиняемым. Из-за недостаточности улик к смертной казни никто, кроме Ишутина, приговорен не был. Ермолов, Странден, Юрасов, Загибалов, Шаганов, Мотков и Николаев были приговорены к разным срокам каторжных работ. Худякова, «как не изобличенного в знании о намерении Каракозова совершить покушение на жизнь священной особы государя императора и в способствовании Каракозову в этом преступлении, но уличенного в знании о существовании и противозаконных целях тайного революционного общества», приговорили к ссылке на поселение в отдаленнейшие места Сибири{226}. Приговор этот казался настолько мягким, что член суда принц Ольденбургский не согласился с ним и подал особое мнение, в котором требовал смертной казни Худякову. Однако «мягкость» приговора была с лихвой возмещена: Худякову нашли такое место поселения, где он оказался в положении во много раз худшем, чем его товарищи, осужденные к каторге.
Рано утром 4 октября на одиннадцати черных высоких дрогах двинулась процессия от Петропавловской крепости к Смоленскому полю.
Здесь, как и месяц назад, производилась казнь. Был опять зачитан во всеуслышание приговор. А затем Ишутин поставлен под виселицей, а остальные к позорным столбам для совершения гражданской казни. «Мы взошли на эшафот, — пишет Худяков. — …Перед нашими глазами готовились повесить Ишутина; его закутали в какой-то белый мешок, накинули петлю на шею… Его продержали в петле десять минут…»{227} В это время прискакал фельдегерь и подал министру юстиции запечатанный пакет. Это было «царское помилование» — Ишутину заменили смертную казнь пожизненной каторгой, которая тем же «высочайшим повелением» заменялась пожизненным содержанием в Шлиссельбургской крепости, куда его надлежало «отослать секретно»{228}.
Прямо с места казни всех повезли на Московскую железную дорогу и отправили в дальний путь. Никто не смог проститься с родными, получить теплые вещи. Ишутина, видимо для сохранения в секрете места его пожизненного заключения, везли вместе с остальными и воротили в Петербург из Москвы.
Из Нижнего всех везли на почтовых лошадях двумя партиями. На каждого осужденного было по два жандарма и на каждую партию по одному офицеру. Так ехали до Тобольска. В Тобольске, где у Худякова были родственники, ему свидания с ними не разрешили. Дальше ехали с общими арестантскими партиями, но всякое общение с уголовниками было запрещено. «Путешествие наше было воистину жестокое, — писал Худяков. — Мы должны были ночевать на глухом запоре, в самых скверных комнатах этапа, причем даже не могли выходить из номера за известными нуждами… Притом нас обыскивали каждый день…»{229}
Дорогой Худяков тяжело заболел. «Чем более мы ехали, — рассказывал он, — тем более усиливалась моя болезнь, увеличивалась слабость и бред»{230}. Товарищи его