— И как это люди могут еще чем-то восторгаться, о чем-то заботиться, когда, казалось, все кончилось?
Он сообщил между прочим, что как раз сегодня последнее собрание в «Сове» перед летом, и что она, Лелечка, непременно должна на нем присутствовать. Он говорил это с механической восторженностью всякому, кого встречал, но Елене Александровне было приятно поддаться на эту удочку и думать, что вот она где-то нужна, хотя бы в «Сове», и что есть место, где без нее не будет ни веселья, ни радости. Конечно, распорядитель говорил на ветер и тотчас же позабыл свои слова, так что, когда вечером Лелечка спустилась в расписной подвал, он же ее встретил приветствиями: «Кого я вижу? Елена Александровна! вот уж никак не ожидал!» — и тотчас отошел, предоставив Лелечку собственной участи. Лелечка отвыкла от «Совы», все посетители ей казались незнакомыми и малоинтересными, так что ей осталось только одно — пить чай и слушать, как музыканты без всякой видимой причины играли квартет Бетховена, что было и не особенно ново и недостаточно весело. Она уже собиралась уходить, думая, что она и здесь никому не нужна, всех как-то растеряла, и нужно как можно скорее ехать в Смоленск, как вдруг услышала очень знакомый голос в передней. Вошел Лаврик с двумя студентами и статским мальчиком. «Вот и Лаврик куда-то ушел от меня!» — подумала Лелечка и тотчас на себя рассердилась.
— Ну этот-то не ушел! Этого когда угодно можно пальцем поманить… я сама виновата, как-то раскисла, ослабела… что за гадость! И подумав, что муж теперь сидит у Лилиенфельд, она быстро подошла к Лаврику и поздоровалась с ним.
— Давно вас не видела, Лаврик! здравствуйте, а я собиралась уже уходить.
— Зачем же вам уходить, Елена Александровна? Я только что пришел, а вы уходите… неужели вы в одной комнате со мной не можете находиться?
— Какой вы самоуверенный, Лаврик!.. мне было просто скучно, а теперь я, пожалуй, останусь и посижу с вами, если хотите.
Лаврик молча поклонился; он казался растерянным, смущенным и слегка пьяным. Народу все прибавлялось, музыканты перестали играть Бетховена, а на эстраде танцевали и пели более обыкновенное, то, что всем было известно еще с зимы. Лаврик наливал себе стакан за стаканом, и Елена Александровна с удивлением заметила:
— Вы стали пить, Лаврик, это новость… вы вообще как-то изменились.
— Да, я изменился, но еще не вполне так, как следует.
— А почему вам следует меняться и каким образом?
— Очень следует, — повторил Лаврик и умолк.
Помолчав, Елена Александровна снова начала:
— Ну, как же вы живете, Лаврик?
— Покуда я никак не живу, а буду жить хорошо, очень хорошо… Я так надеюсь.
— Вы еще молоды очень, оттого и надеетесь…
— Я не столько молод, сколько глуп… а теперь буду умнее.
— А покуда вы не поумнели, что же вы делаете?
— Лучше не спрашивайте… Я так плох, так плох… но мне кажется, что чем хуже я буду, тем скорей поправлюсь.
— Вы очень страдаете… очень горюете, бедный Лаврик?
— Очень, — ответил тот совсем просто.
— Бедный мой, бедный… Я так виновата… Я тоже была глупа, и я умнею… если б можно было вернуть старое, оно бы повторилось уж совсем не так… совсем не так… Оно бы повторилось так, что всем было бы хорошо. Я очень виновата, можете ли вы меня простить, не ненавидеть?..
— Мне вас прощать не в чем, Елена Александровна; наоборот, я вам очень благодарен…
— Да… — подхватила живо Лелечка, — те минуты, что мы провели, все-таки никогда не забудутся! Эти минуты настоящей любви… они — как маяки в жизни… и что бы была наша жизнь без них?
— Вы меня не поняли… я вас благодарю не за те минуты, которые вы называете минутами любви, а за то, что вы мне так ясно, так отчетливо показали всю ничтожность, ложность и напрасность этих минут. Теперь, чем хуже, тем лучше, и начало этого «хуже» положили вы, и блистательно положили; теперь я все больше и больше стараюсь отвязаться сердцам от эфемерных чувств… Я их не унижаю эти чувства, не отворачиваюсь от них, но придавать им большее значение, чем пролетевшей бабочке, — нельзя… покуда еще мне очень тяжело.
Лелечка вдруг схватила Лаврика за руку и воскликнула взволнованно:
— Лаврик! вы клевещете на себя… неужели вы хотите стать бессердечным жуиром? И как же мне не винить себя, которая вложила в вас это отчаяние, эту разочарованность?!
— У меня скоро не будет ни отчаяния, ни разочарованности… но я увидел, что нельзя душу и сердце отдавать туда, куда я их отдавал.
— Куда ж отдавать сердце и душу, как не любви и искусству?
— Да, конечно… любви. Но я ее еще не имею и не имел… даже еще хуже… сколько я ее имел, я ее вкладывал совсем не туда. Я святой водой полы мою.
Лелечка оставила Лаврикову руку и, прищуривая глаза, спросила:
— И вы думаете, то, куда вы хотите вложить вашу душу, это и есть настоящее и возвышенное, и что вы не будете мыть пол святой водой?
— Да, я так думаю. Но дело в том, что я говорю совсем не о том, о чем вы предполагаете… да если бы разговор шел и о том, что вы думаете, то и это, может быть, было бы лучше.
Елена Александровна совершенно неожиданно спросила:
— Вы не знакомы, Лаврик, с мистером Стоком?
— Нет. А вы разве знакомы?
— Мельком видела… да ведь и вы же тогда были со мной… помните, в «Буффе»?
— Я не помню… я вообще того вечера не помню.
— У вас печальное вино… вы всегда, когда напьетесь, разочарованно философствуете?
— Я философствую одинаково, когда пью и когда не пью. А теперь я пью нарочно.
— А потом совсем не будете пить, когда исправитесь? сделаетесь вегетарианцем, может быть?
— Зачем же? Не считаю этого необходимым, буду пить и есть, как все.
— Как все! это ужасно, Лаврик, — в том-то и заключается наша прелесть, что мы — не как все… Мы все стремимся выйти из этого, а вы говорите как все!
— Я не знаю… я стремлюсь только выбраться из той ямы, куда залез… это моя задача.
— И вы стремитесь к этому, залезая как можно глубже в ту же яму?
— Да… я хочу, как Дант… пролезть через шар и выйти по ту сторону.
— А вы не находите, Лаврик, что это претенциозно? можно подумать, что вы прошли и ад, и чистилище.
— У всякого поступка есть свой ад и свое чистилище… Но, может быть, я действительно слишком хватил… ну, скажу так — я похож на мальчика из кондитерской, которому на первых порах позволяют есть сладкого сколько угодно, для того, чтобы, объевшись, он потом не воровал, и не придавал пирожным значения высшего человеческого счастья.
— Ну, и что же? вы еще не объелись?
— Нет еще… но почти что… Я яснее вижу значение подобных вещей.
— С кем вы теперь водитесь, Лаврик?
— Я же вам представил моих товарищей… и другие в таком же роде…
— Но, по-моему, они довольно тупые… почему же вы поумнели?
— Не знаю… может, оттого и поумнел, что они глупые… по-моему, самого распутного человека можно сделать добродетельным, поселив его на неделю в публичном доме.
Елена Александровна вспыхнула и сказала запальчиво:
— Знаете что, Лаврик, вы невообразимо погрубели — и еще вот что я вам скажу: помимо того, что наши рассуждения очень скучны, они крайне ординарны.
— Может быть… Я думаю, что они справедливы, а ординарны ли они — не все ли равно?
— Вы будто совсем не наш, ну, вы понимаете, что я хочу сказать? У вас исчез всякий полет, вся поэзия… вы потеряли всякую идеальность, вы стали циником каким-то!
— Я еще ничем не стал, а становлюсь, или, лучше сказать, — стараюсь стать тем, чем быть считаю нужным.
— Как это скучно! — заключила Лелечка, но в голосе ее слышалась не скука, а раздражение и обида.
Глава 6
Зоя Михайловна, остановив ручкой читавшего вслух Царевского, произнесла:
— Я сегодня невнимательна… довольно, милый!
— У вас мысли заняты чем-нибудь другим. Вы думаете, что вот вам скоро нужно будет ехать.
— Что же об этом думать? Это так обыкновенно… такая моя судьба… сегодня — здесь, завтра — там… то Париж, то Америка, то Италия… но все-таки я считаю, что живу в Петербурге.
— А я так не могу, не хочу думать о вашем отъезде… я себе не представляю, как я буду тут жить без вас! — Зачем же вам жить без меня… мы будем жить всегда вместе.
— Но ведь вы знаете, что я уехать не могу… т. е. мог бы!.. но это бы повлекло за собой слишком большие перевороты.
— Этого совсем и не нужно делать… вы меня не поняли… Я хотела сказать, что как бы далеко мы друг от друга ни находились, мы будем всегда неразрывно вместе… потому что мы любим.
— Конечно, конечно… но мне просто будет не хватать ваших глаз, ваших рук… мне кажется, когда я к вам прикасаюсь, в меня вливается какая-то уверенность, какая-то прекрасная гармоничность.