Читать интересную книгу Том 2. Проза 1912-1915 - Михаил Кузмин

— Дмитрия Алексеевича?

— Так точно, — отвечал Полаузов, сдерживая лошадь.

— Да разве вы с ним знакомы?

— Особенного знакомства не водим; я ездил по делам…

— Вот интересно-то!

— Вы уж слишком многим интересуетесь, Полина Аркадьевна!

— Ну, так что же, нельзя же быть всем философами. Я сама сознаюсь, что, может быть, я слишком отзывчива. Но я вовсе не считаю это недостатком.

— Помилуйте, Полина Аркадьевна, при чем же тут ваша отзывчивость? — спросила Соня.

— По-моему, просто Панкратий Семенович завидует и ревнует, что кроме него у нас появится еще кавалер. Ведь до сих пор у нас был прямо женский монастырь, так что Панкратий Семенович с успехом мог цитировать русскую песню: «Восемь девок один я!» А теперь вам нужно немного посбавить спеси, у нас домашних трое мужчин, да еще каких: молодец к молодцу! — и Полина Аркадьевна указала рукой на Леонида Львовича и Пекарских.

Она говорила беззаботно и даже кокетливо, вдруг почему-то найдя, что в деревне, особенно с Полаузовыми, такой тон — самый подходящий. Конечно, она часто сбивалась с этого тона и начинала нести самый городской вздор о том, что она лесная сказка, но уж и то, что она додумалась, что каждому месту свойственно подходящее обращение, нельзя было не счесть за известный прогресс. К прогрессу нужно было отнести и то обстоятельство, что Полина Аркадьевна иногда бывала обута, а именно — свое босоножие она ограничила только домом и домашним садом, а на более далекие расстояния надевала легкие сандалии. Елена Александровна действительно сдержала свое слово, никаких историй с Лавриком не заводила, даже мало с ним разговаривала, что делать было тем удобнее, что Лаврик все время проводил или со своим дядей, или готовясь к экзаменам, которые он решил держать осенью. Ираида Львовна как будто успокоилась на этот счет, придавая внешней ровности Елены Александровны, может быть, большее значение, чем следовало бы. Конечно, от более наблюдательного человека не ускользнула бы какая-то недовольная тревога в Лелечкином обращении, а также та подробность, что с новым приливом сердечности она предалась дружбе с Полиной Аркадьевной и непрерывным шушуканьям с нею, что делать было тем удобнее, что обеим дамам отвели одну комнату по их собственному желанию. Остальные гости сохраняли несколько подозрительное спокойствие. Елена Александровна Полаузовых видела не в первый раз и держалась больше Софии Семеновны, не затевая никакого кокетства или флирта с ее братом. Соня же Полаузова была с ней, как со всеми, холодновато-ровна и спокойно радушна, не аффектируя никакой особенной дружбы. Увидя, что завязался общий разговор, Елена Александровна взяла Полину под руку и незаметно вышла в сад, где трава блестела желтою зеленью после недавнего дождя.

— Полина! он приехал… как-то я с ним встречусь?

— Разве ты думаешь, что вам придется встретиться?

— Конечно, думаю… как же иначе?

— Но ведь в Петербурге же вы не встречались?

— Нет. Но ведь я должна с ним объясниться!

— Конечно, конечно… притом, в деревне это так нетрудно сделать.

Лелечка остановилась, вздохнула и, положа руку на Полинино плечо, заговорила:

— Милая Полина! Теперь я могу признаться, что прежде я не верила, что ты меня понимаешь, считала это одними словами, но теперь, действительно, вижу, что никто, как ты, меня не поймет. И вот я тебе скажу, что эти несколько недель, последние, что я провела в городе, были так убийственно пусты, что мне показались за год. Будто целый год я никого не видала, ничего не чувствовала, не жила… Мне кажется, — еще несколько дней, и я бы не выдержала! И сегодня это известие о том, что Лаврентьев приехал, о том, что он здесь, на меня подействовало, как звук трубы, как новое обещание жизни… Пускай полной огорчений, полной страданий, но все-таки — жизни!

— Да, мы должны жить! Мы должны испытывать радость, горе и всегда, всегда любить! — восторженно подтвердила ей Полина.

Елена Александровна смотрела за мокрую лужайку, где по другой дорожке быстро шли Пекарские и Панкратий, а Полина Аркадьевна, думая, что уже прошло достаточно времени для восторженной паузы после ее афоризма, продолжала совсем другим тоном:

— Ну, а как же у тебя обстоит дело с Лавриком? ты мне что-то об этом ничего не говорила.

Медленно и презрительно улыбнувшись, будто возвращенная от сладких мечтаний к жалкой действительности, Елена Александровна отвечала:

— Ах, с Лавриком! Ну, это довольно глупая история! Она была отчасти затеяна для Лаврентьева. Знаешь, чтобы чувство не засыпало, всегда не очень полезно, когда все катится по слишком укатанной дороге.

— Милая Лелечка, не лукавь! во-первых, по-моему, ты заинтересовалась Лавриком раньше, чем познакомилась с Лаврентьевым, а во-вторых, это могло бы быть очень поэтично, потому что, когда ты пробуждаешь в человеке первую страсть, первую любовь, это делает и твое собственное чувство как-то более юным.

— Я совсем не считаю себя старухой, — недовольно отозвалась Елена Александровна.

— Конечно, конечно! — поспешно согласилась другая, — я не хотела этого сказать, но меня лично всегда страшно интересуют такие мальчики. И знаешь что? я даже предпочитаю таких, которые несколько боятся женщин… Это бывает очень остро! У меня бывали случаи с самыми закоренелыми и никто не мог устоять… это очень интересно! Всех избегает, всех не признает, а ты чуть моргнула глазом — и он у твоих ног. Может быть, мне помогала в этом моя фигура. Иногда их смущают слишком ярко выраженные женские формы.

Полина Аркадьевна лукаво задумалась, вероятно, о своей фигуре, но если она и не обладала роскошным бюстом, то тем не менее, очевидно, заблуждалась относительно яркой выраженности женских форм, потому что, одень ее хотя бы в жокейский костюм, никто бы не преминул при самом беглом взгляде признать в ней заправскую женщину. Елена Александровна, казалось, думала совсем о другом, потому что довольно равнодушно ответствовала:

— Конечно, ты, может быть, и права.

Не заметив равнодушия своей слушательницы, Полина с жаром продолжала:

— Да не «может быть», я безусловно права и повторяю — это бывает очень остро… Что касается меня — я больше всего люблю первые шаги… это смущение, эти совершенно различные подходы, эта игра, именно игра, — меня пьянит, как шампанское. Знаешь, как у одной поэтессы говорится: люблю я не любовь — люблю влюбленность.

— Но ведь Лаврик ничего не умеет, — улыбаясь заметила Лелечка.

Полина даже соскочила со скамейки, на которой они сидели, и возбужденно воскликнула:

— Ну, уж этому я ни за что не поверю! Как это так «ничего не умеет»?

— Да так… очень просто. Он даже говорить не умеет о любви!

— Ну, уж, это действительно — невероятная гадость! Но все-таки как-то не верится.

— Что такое? — нахмурясь, спросила Лелечка.

— Ну да! не умела пробудить в его сердце всю ту музыку, нежную и сладкую, которая зовется влюбленностью.

— Не знаю. По-моему, он невоспитанный и бесчувственный мальчишка, который о себе Бог знает что думает и притом все время рассуждает… Да, вот ты говоришь, что тебя такие субъекты интересуют, — вот и займись им, благо тебя твоя фигура делает неотразимой.

— А тебе он теперь совсем не нужен?

— Признаться, особенной надобности не имею.

— Это не размолвка, надеюсь?

— Между кем?

— Ну между нами.

— Как тебе может приходить в голову такой вздор! Я теперь стала совсем другой, и мне не до того, чтобы ссориться с тобою из-за каких-то Лавриков. Мне уж достаточно напортило мое легкомыслие. Но теперь я одумалась и создам себе жизнь прекрасную, полную страсти и радости. Я тебе ручаюсь в этом.

И Лелечка даже протянула руку к тонкому месяцу, который только что повис над задымившейся поляной. Полина Аркадьевна вдруг сделалась очень серьезной, сорвала былинку и медленно стала ее перекусывать, приняв грациозно задумчивую позу. Но неизвестно, произошла ли эта перемена вследствие торжественности Лелечкиной клятвы, или оттого, что в нескольких шагах от них, из-за поворота дорожки, показались оба Пекарские и Панкратий Полаузов.

Глава 10

Полина Аркадьевна несколько ошиблась в расчетах, думая, что с приездом гостей жизнь в «Затонах» очень изменится. Конечно, было больше народу, можно было разнообразить собеседников, притом Лелечка как-то больше, чем прежде, делала ее, Полину, своей поверенной, но все вновь прибывшие старые знакомцы были слишком определенно устроены, насколько они могли быть определенны и устроены, чтобы это пришлось по вкусу утомившейся покоем Полины.

Хотя она и не одобряла, но до некоторой степени могла понять выясненность положения Пекарских, но она никак не могла взять в толк, почему у Царевских настала какая-то мертвая точка. Относительно Лаврентьева она ничего не знала и даже не гадала, в какую сторону можно строить предположения. О приезде Андрея Стока Полина Аркадьевна не имела никакого представления, равно как и остальные деревенские жители. У нее, как у пьяницы, сосало под ложечкой, почему никто не расстраивается, не тормошится, не объясняется, — вообще никак себя не проявляет, так что ей осталось только последовать совету французского философа и создать самой волнения, если их нет. Она думала, что флирт с Лавриком будет достоверным толчком, чтоб завелись хотя какие-нибудь переживания, тем более, что она не без основания предполагала, что, как всякие явления, и эта затея будет иметь рикошетные отзвуки в других персонажах, с одной стороны, через Ореста Германовича на Правду, с другой стороны, через Елену Александровну на ее мужа, а, может быть, даже в лучшем случае на Лаврентьева и Лилиенфельд. Нельзя сказать, чтобы Полина Аркадьевна была совершенно лишена психологического предвидения, хотя и впадала в общую многим ошибку — меряя всех на свой аршин и предполагая, что и все, подобно ей, томятся миром, вооруженным или невооруженным, и только того и ждут, чтобы оживиться в катастрофической атмосфере. Поэтому вполне понятно и естественно то рвение, с которым Полина Аркадьевна принялась за свое предприятие, привлекательность которого увеличивалась тем, что ничто явственно не указывало на его целесообразность, так что и первые шаги, и случай, и судьбу нужно было изображать самой Полине. Впрочем, первые шаги изобразить никогда не трудно, а при умении это можно сделать так искусно, что всегда может сойти за случай; от случая до судьбы рукой подать, а уж когда замешана судьба, тут не нужно большой ловкости, чтоб вывести какие угодно роковые целесообразности. Итак, она села в приличную позу и задумчиво грызла былинку, когда из-за поворота аллеи показались оба Пекарские и Панкратий.