— У всякого есть свои слабости… Она очень хороший человек.
— Да я ничего не говорю и вполне вам верю… так на все нужно знать манеру… кого она этим у нас удивит?
— Она, вероятно, и не думает никого удивлять, ей просто самой доставляет это удовольствие.
Полина, узнав, что нет гигантских шагов, села за старый рояль и стала играть те два-три танца, которые она знала наизусть.
— А вы не играете? — обратилась она к Сонечке.
— Нет, у нас никто не играет… так, инструмент остался после бабушки, не хочется с ним расставаться.
— Как же это можно жить без музыки?
— Ну, что же делать? если бы я себя считала несчастной, что живу без музыки, это бы делу не помогло.
— Вы бы могли научиться.
— Для этого нужно слишком много времени.
— А вы очень заняты?
— Очень.
— Но чем же вы живете?
Сонечка улыбнулась и ответила: «Я не совсем понимаю, что вы хотите, чтобы я сказала, чем я живу? я думаю тем же, чем и все люди живут, или должны жить: я занимаюсь, читаю, стараюсь быть лучше, — я думаю, что этого вполне достаточно».
— Это все слишком благоразумно, в жизни должно быть какое-либо безумие. Неужели вы не любите искусства и не влюблены в кого-нибудь?
— Искусство я люблю, конечно, как же его можно не любить? Но и здесь в своих вкусах я показалась бы вам слишком благоразумной. Что же касается того, влюблена ли я в кого-нибудь, как вы говорите, вы, надеюсь, позволите мне покуда не отвечать на этот вопрос.
Молодые люди пошли немного проводить гостей, так как начало дороги шло широкой, ровной березовой аллеей, по которой было бы грешно не прогуляться. Экипаж тихо ехал сзади, и месяц справа то показывался, то пропадал между прозрачно-зеленых веток. Поздний вечер не располагал к разговорам, но Полина Аркадьевна не удержалась и, как только осталась в бричке вдвоем с Вербиной, принялась делиться впечатлениями и высказывать свою критику на соседей. Они ей не особенно понравились, нашла их вялыми, скучными и неинтересными.
— Старуха-то еще ничего, а уж дети какие-то квакеры ископаемые… даже нельзя себе представить, что они живут в Петербурге… будто они все время сидят в деревне или приехали из Швейцарии…
— Почему из Швейцарии?
— А мне так представляется, что в Швейцарии живут только шоколадники да гувернантки… одни все время варят свой шоколад, а другие учат русских детей плохому французскому языку. Скучно, милочка… так жить нельзя… Хоть бы Лелечка скорей приехала.
— Ну, а что же, за Сонечкой Полаузовой вы ничего не заметили?
— Да, кстати, я вам сама хотела сказать, вы, по-моему, ошиблись… Ну какие могут быть черты у такой кислятины!
— Вы к ней несправедливы… Соня совсем не такое апатичное существо, как вам представилось. Она девушка с большой волей… с большой. Может быть, ее особенности направлены не в ту сторону, которая вас интересует, но это еще не значит, что их нет.
— Не знаю, я ничего не заметила.
— Да я ничего не утверждаю… сегодня мне самой показалось, что я ошибаюсь.
— Нет, лучше всего, если бы скорей приехали все наши… особенно Лелечка. Я даже сама удивляюсь, как о ней соскучилась. Вы не обижайтесь, Ираида Львовна, но, знаете… все это: тишина, природа, простые люди, это все прекрасно, но все мертво, и ах, как неинтересно!
«А он, мятежный, ищет бури.Как будто в буре есть покой», —
шутливо продекламировала Ираида Львовна.
— Совершенно неверно. Я не потому ищу бури, что там есть какой-то покой, а именно потому, что там никакого покоя не может быть. Я люблю бурю за то, что она буря.
— Полно, Полина, какие у вас бури? вы сами их создаете… дуете на блюдечко с водой и думаете, что вот полный шторм… В сущности, конечно, это не важно, раз вам так нравится; чем бы, говорится, дитя ни тешилось… Только не нужно обманывать себя.
— Ах, милая, да чем же жить, как не обманом, что бы без него была наша жизнь? и любовь, и искусство, разве это не обман?
— Нет, это — не обман… Обманывать потому невыгодно, что очень легко принести другим вред, а самой остаться в дураках.
— Не все ли равно, хоть день, хоть час прожить, полно, интересно, красиво! вот в чем главное… красиво и трепетно.
— Так все это делается гораздо проще и без всякого обмана, Полина, а то ведь человек легко может стать смешным, а уж тогда какая красота!
— Сколько вам лет, Ираида Львовна? — совершенно неожиданно спросила Полина.
— Тридцать, а что?
— Откуда у вас это спокойствие, эта рассудительность? Елена Александровна меня гораздо лучше понимает.
— Я думаю, что тут дело не в годах, а просто Лелечка, в сущности, такая же беспризорная, как и вы, а что касается спокойствия моего, так это вы мне льстите… какая же я спокойная? Вот Полаузовы, те, действительно, спокойные люди, и то еще не совсем. Если бы они были совершенно спокойными, они были бы гораздо веселей и радостней, а у них, вы правы, покуда еще лики постные, а если у спокойного или святого человека лик постный — это значит, и в спокойствии, и в святости его есть какой-то изъян. Святой человек должен каждую минуту радоваться и веселиться, смотреть на все радостными и спокойными глазами.
— Знаете что, Ираида Львовна? мне кажется, что вы под старость пойдете в монастырь.
— Это оттого, что я про святость-то заговорила? Нет, милая моя, я не такой человек.
— Ах, вы не говорите, это со всяким может случиться… Я ведь тоже очень религиозна. Если бы у меня в жизни случилось какое-нибудь крушение, ничего бы, ничего не оставалось — я бы тоже пошла в монастырь, это так красиво! свечи, черное покрывало… экстазы.
— Красиво-то это красиво, да монахиня-то из вас вышла б преплохая… в монастырь нужно идти в полной силе, а не тащить туда какие-то обломки, которым больше ничего делать не осталось.
— Нет, нет! вы мне дали идею. Осенью непременно поеду в Новодевичий.
Дома их ждало письмо от Леонида Львовича, где он писал, что Елена Александровна все еще прихварывает, и неизвестно, когда выедет, что сам он все не может получить отпуска и не особенно торопится с этим, поджидая, когда совсем поправится его жена, что все благополучно и в конце концов они обязательно приедут в «Затоны».
Письмо это чем-то не понравилось Ираиде Львовне.
— Бог знает, что брат пишет! размазывает что-то, что Лелечка нездорова… ведь не настолько же она нездорова, чтоб не могла ехать, а если несколько недомогает, так это лишняя причина, чтобы скорей отправляться в деревню. Про себя плетет тоже какую-то неопределенность. Поневоле вспомнишь Полаузовых.
Полина Аркадьевна таинственно заметила:
— По-моему, Правда Львовна, там — большая драма.
— Ну, какая там может быть драма?
— Нет, уж вы мне поверьте! еще когда мы уезжали, так все были так перепутаны, что я очень, очень боюсь какого-то несчастия.
— Знаете что, Полина, вы так не говорите. Кто знает? может быть, у вас — дурной язык… вы тут что-нибудь будете болтать про несчастия, а несчастие случится.
— Разве это возможно? — вдруг необыкновенно заинтересовавшись, спросила Полина.
— Ну, конечно! не надо никогда накликать беды.
Глава 4
На самом деле ошибались в своих предположениях и Полина Аркадьевна и Ираида Львовна. Конечно, и Леонид Львович давал сведения неверные: Елена Александровна не была нисколько больна, вместе с тем драмы никакой не было, но — нельзя было бы сказать, что все обстояло благополучно.
Вернувшись из Риги, Елена Александровна увидела, что муж ей во всем поверил, или сделал вид, что верит, отнесся ко всему доверчиво и просто. Да, Лелечка ездила в Ригу к сестре Тане, соскучилась по дому и вернулась раньше срока. Так считалось и считал сам Леонид Львович, а может быть, только подчинялся тому, что считалось, но делал это добровольно и свободно, почти весело, и потому никак нельзя было приписать Лелечкиному путешествию или ее неожиданному возвращению ту перемену, которая наблюдалась в ее муже. А перемена была столь заметная, что бросилась в глаза сразу. Как только Елена Александровна приехала, она спросила: «Что с тобой, Леонид! что-нибудь случилось?»
— Нет, ничего.
— Ну, как ничего… разве я не вижу, что ты сам не свой! ты не влюбился ли тут без меня?
— Какие глупости! Зачем же я буду влюбляться?
— Ну, знаешь, почти всегда бывает трудно ответить, зачем это делают.
Леонид Львович промолчал и продолжал быть очень неразговорчивым до конца завтрака, когда Лелечка заявила: «А нет, знаешь, Леонид, можно подумать, что ты не рад, что я приехала, в таком ты сегодня странном расположении: ничего не спросишь, не расскажешь. Если бы я была ревнивой, действительно могла бы подумать, Бог знает что. Но, пожалуй, это было бы и лучше. Тогда была бы определенная неприятность, а теперь я не знаю, о чем беспокоиться. Может быть, ты нездоров?»