Рикки Уолкером? Я даже не могу думать об этом предположении без того, чтобы у меня внутри не растекалось что-то жирное и осклизлое.
Я сосредотачиваюсь на том, чтобы дышать глубоко, полной грудью. Я не смотрю на фотографии. Я останавливаю взгляд на стене. Проходит немало времени, прежде чем дверь открывается и входит Гарретт. Он один, в руках у него картонная папочка, на голове парадная ковбойская шляпа, на лице поганая покровительственная улыбка.
– Здесь нет никого, кроме нас, детка, – говорит он, кладя на стол папочку.
Как и обычно, комната слишком мала для меня, для него и его одеколона.
– Я вижу, ты как-то не очень расположена к разговорам с лос-анджелесской полицией. – Он произносит «лос-анг-гулесской». – И потому я убедил этих ребят дать нам некоторое время наедине. Мы с тобой старые друзья, так что обойдемся без обмена любезностями, оставим для другого случая всякие пересуды, попрощаемся с вопросами о погоде, проповеднической частью программы и перейдем сразу к сути дела. Что ты скажешь на этот счет?
Он заглядывает мне в глаза. Для меня это все равно, как если бы он посветил мне в лицо фонариком, но я не отворачиваюсь.
– Я не люблю лжецов, Линни. Но я даю тебе шанс вести себя по-христиански и очиститься.
Он такой наглый и самоуверенный, что я забываюсь.
– От чего?
– Так она все же умеет говорить! – громогласно сообщает он и театрально открывает папку так, чтоб я видела ее содержимое. – Аллилуйя!
Фотографии, которые он достает, мало меня беспокоят. Я видела все это, когда оно происходило в реальности. Но то, как он надувается индюком и прихорашивается, а в следующую секунду вся столешница усыпана глянцевыми фотографиями моей убитой родни, вызывает у меня ощущение, что к моей груди прижали раскаленный стержень. И теперь я понимаю, что никакой мой адвокат не придет.
– Да, они и на меня всегда так же действуют, – говорит он, разглаживая усы кончиками пальцев и разглядывая меня из-под полей своей шляпы. Он достает фотографию тела моего отца и кладет ее сверху. – Я этого парня чертовски уважал.
Он наклоняется над столом, поля его шляпы касаются моего лба. Говорит он медленно и тихим голосом.
– Как долго продолжались твои плотские отношения с Рикки Уолкером? – спрашивает он.
Эти слова лишены какого-либо смысла.
– Ты же знаешь, что ничего этого не было, – раздается мой шепот.
– Билли говорит иное. – Он улыбается. – Этот парень обрел Иисуса и не может говорить ложь.
– Мой отец говорил, что ты не мог даже транспорт регулировать во время игры «Бульдогов», если тебя кто-то не держал за руку, – говорю я, заставляя себя смотреть ему в глаза. – Чья это была идея?
Он одаривает меня натянутой улыбкой, мимолетно сверкнувшей зубами.
– Значит, ты говоришь, что не трахалась с Рикки Уолкером в течение шести месяцев перед убийствами? Ты утверждаешь, что не упросила его убить твоих родителей? Ты утверждаешь, что не говорила ему о своей ненависти к отцу? Ты не убеждала этого беднягу-психа убить твою родню? В этом-то и состоит проблема психов, Линни, ты их можешь убедить в чем угодно, но вот заставить их убивать того, кто тебе мешает, у тебя не получится. Они непременно выходят из-под контроля и действуют по своему усмотрению.
Мне вдруг становится ясно, что еще лежит в его папочке, и теперь я больше не могу цепляться за реальный мир, я бреду в это королевство кривых зеркал, на эту кухню, где стряпают ужасы, где все остальные уже ждут меня.
– Это неправда, – говорю я, но мой голос звучит слабо.
– Никто не любит ребят, которые убивают копов, Линнетт. – Он улыбается. – А в особенности копы.
– Я не… – начинаю я.
– Да, конечно же, ты «не», – говорит он, обрывая меня на полуслове. Он пытается завести меня. И ему это удается. – Ты всего лишь пособница. И это основано не только на показаниях Билли. Потому что не имеет никакого значения, сколько Иисуса в сердце приговоренного массового убийцы, большинству судей вообще на такие показания насрать.
Я вижу их всех: маму, папу, Джиллиан, Томми. Я закрываю глаза.
– Как тебе пришло в голову, что это сработает? – спрашивает он. – Неужели Рикки собирался убить для тебя твоего бойфренда и твоих родителей?
Я помню, как Томми пытался меня защитить, Томми не успокаивался, Томми раз за разом пытался дать отпор, какие бы удары ни наносил ему Рикки.
Я слышу, как открывается папочка. Слышу шуршание пластикового пакета для улик. Он читает фальцетом, от которого у меня тошнота подступает к горлу.
– Дорогой Рикки, не пиши обратного адреса на своем письме. Мой отец – шеф полиции, и если он узнает, что ты мне пишешь…
И вот тут я тянусь к нему над столом.
Они ждали меня за дверью. Менз Веархаус возглавляет толпу, они врываются в комнату, ударяют меня о стол, отчего мои ребра чуть не вскрикивают от боли. На меня надевают наручники и тащат из комнаты.
Они времени даром не теряли. Вся стена камеры, в которую они заталкивают меня, сделана из органического стекла. По другую сторону стекла для меня устроили маленькую инсталляцию: искусственная елочка с рождественскими огоньками и всеми такими делами.
Женщина-полицейский стучит по стеклу. На ней шапочка Санта-Клауса и окладистая белая борода.
Я начинаю кричать, а она просто стоит по другую сторону стекла со всеми другими копами и смеется, смеется, смеется.
* * *
Камера, в которой я должна умереть, меньше палаты Мишель в хосписе. Она ярко освещена, и они смотрят на меня сквозь искусственное стекло – не попытаюсь ли я наложить на себя руки, прежде чем они организуют мое убийство чин по чину. Искусственное стекло бронировано. Я это знаю, потому что я уже пыталась его разбить. Стены из розовых шлакоблоков, пол – бетонный. Из стены торчит плита, на которую можно лечь. За плитой, с другой стороны от стекла, тумба из нержавеющей стали с раковиной наверху, и в полу стальная чаша с дыркой. Если я присяду на корточки над чашей и сложусь пополам, чтобы грудь соприкасалась с коленями, то у меня появится малая толика приватности. Мне дают рулон туалетной бумаги, но шнурки у меня забирают.
Я больше не ненавижу Хизер за вызов Гарретта, потому что всю свою ненависть коплю для себя. Если бы все эти копы не наблюдали за моей камерой, то я бы уже покончила с собой. Шнурков у меня нет, но я человек изобретательный. Я бы откусила себе язык и задохнулась в собственной крови, если бы не