но Альбер Кан не пал духом. Он незамедлительно создал комитет помощи, чтобы обеспечить продовольствием и кровом беженцев, таких же, каким он сам был в детстве. И как только люди снова смогли путешествовать по континентам, он вернулся к своим проектам. Мир увидел оборотную сторону прогресса цивилизации, в которую верил месье Кан, ее непоправимое разрушение, ускоренную смерть; но он еще мог сохранить ее хрупкое разнообразие и ее чудеса в изображениях. Эта идея возникла у Кана во время поездки в Японию, еще до войны, когда он научил своего парижского водителя пользоваться фотоаппаратом и кинокамерой.
– Водителя? Фотограф был ему не по карману?
– Подожди, дослушай. Кан никогда не останавливался на достигнутом. Он нанял дюжину фотографов и кинооператоров и отправил их в полсотни стран.
– С возмещением расходов, зарплатой и всем прочим?
– Про зарплату не знаю, но фотопленкой и люмьеровскими автохромами он их обеспечил в неограниченном количестве. Он задумал создать архив человеческой жизни планетарного масштаба. Они привезли ему около ста часов кинопленки и более семидесяти тысяч цветных фотопластинок…
– Цветных? С ума сойти!
– Если бы не государственные средства, «Архив планеты» был бы утрачен. Это не фарфоровый сервиз, чью цену поймет кто угодно…
– Включая хорошенькую фройляйн, которая могла бы разбить его вдребезги из мести…
– Точно, вот что надо было сделать, – ответила она с резким смешком, поразившись, что он, оказывается, слушал ее рассказ. Но от ее взвизга Капа снова заплакал: негромко, как будто придя в себя после временного затишья боли.
Жизнь не исправить красивой историей. История банкира кончилась плохо, и Рут оставалось только рассказать все как есть. Альбер Кан боялся войн, ненависти и предрассудков, но не ждал подвоха со стороны своего бизнеса, со стороны системы глобального обмена, для которой не существует особой разницы между войной и миром. Французские банкиры полагали, что их не затронет буря с Уолл-стрит. И когда в 1931‑м их начало трясти, банк Альбера Кана оказался слишком уязвим и слишком мал, чтобы удостоиться вмешательства Банка Франции. Кан заложил недвижимость на Сене и виллу на Лазурном Берегу, но в итоге все равно пошел ко дну. Банк обанкротился, все имущество владельца конфисковали, а ему самому предоставили в безвозмездное пользование жилье в Булонском лесу.
– А фотопластины, кинопленки?
– В муниципальном хранилище, как я уже говорила…
Рут вдруг поняла, что случай подсказал ей историю, которая каким‑то чудом сумела пробудить остатки любопытства фотографа, но к уже сказанному могла добавить немногое. Когда Офюльс узнал, что банкиру знаком Токио времен «Йошивары» и у него даже есть фотографии той эпохи, он решил во что бы то ни стало попасть на виллу и познакомиться с Каном. Кан, невысокий мужчина еще в хорошей форме, если не считать трости, на которую опирался при ходьбе, с удовольствием перекидывался парой слов с Митико, молодой исполнительницей главной роли, но остальной компании лишь слегка кланялся в знак приветствия и уходил в дом.
Это была правда, правда, позволившая ей сделать эффектную паузу. И теперь Капа ждал развязки.
– Однажды, когда я тоже была там, Офюльс отвел меня в сторону и представил Кану: «Мадам Серф, как вы легко можете догадаться, принадлежит к старинной раввинской семье из Эльзаса, в отличие от меня – если бы не псевдоним, я был бы заурядным Оппенхаймером из Саарбрюккена». «Как же, знаю, – ответил Кан, – я ходил на рынок с отцом». Как мне потом объяснил Офюльс, его осенило, когда его взгляд упал на кроны елей, линейная перспектива которых отделяла империю Восходящего солнца от леса его детства. Во всяком случае, с того дня для месье Кана мы все были Landsleut – земляками, с которыми можно даже вызвать к жизни звуки Jeddisschdaitsch – причудливого идиш-немецкого языка его детства. Его любимым собеседником стал оператор-постановщик Эжен Шюфтан, он из Бреслау, и поэтому с идишем у него хорошо. Было забавно слушать их разговоры о технических аспектах кино, которыми увлекался Кан и в которых Эжен Шюфтан слыл настоящим гением. Он изобрел спецэффекты для «Метрополиса», и с тех пор как Фриц Ланг уехал в Америку, Офюльс отбивал Шюфтана у французских и немецких режиссеров, работавших в Париже.
Рут уже собиралась рассказать, как Офюльса и Шюфтана наконец‑то пригласили посмотреть удивительные автохромы, когда Капа с жаром ее перебил. Первый фильм Фрица Ланга в Голливуде – полное разочарование! Спенсер Трейси хорош, но, конечно, ему было далеко до Петера Лорре. «Ярость» не имела ничего общего с «М». Девушка, с которой он ходил на тот фильм, так испугалась, что ему пришлось на последние деньги провожать ее домой на такси. А потом тащиться несколько километров пешком по темным берлинским кварталам, среди воображаемых теней маньяков-убийц и вполне реальной опасности, что его арестуют за бродяжничество.
«Он успокаивается», – подумала Рут. Но казалось, за него говорит кто‑то другой.
– Несколько месяцев назад мы застряли в Париже, – бесцветным голосом продолжал Андре. – В Испании на фронтах наступило затишье, и пришлось снимать учения по гражданской обороне, сущий маскарад в противогазах. У Герды работы почти не было, и она начала терять терпение…
– Представляю.
– Мы сидели в последнем ряду, я как всегда крепко ее обнимал, пока не зажегся свет и зрители не начали расходиться. «“М” – совсем другое дело», – сказал я и начал было рассказывать о том берлинском сеансе, пытался ее рассмешить. Герда ведь наверняка тоже ходила на фильм с Курицкесом?
– Не знаю, – ответила она, – возможно…
Интересно, Капа ее слушает?
– Еще титры шли, – продолжал он, – и тут Герда объявила, что собирается навестить Георга. Я почувствовал себя как Спенсер Трейси, пришел в ярость, мне захотелось ее ударить. Когда первые бомбы обрушились на Мадрид, она все еще была на Капри.
Капа расплакался. Затем снова замкнулся в молчании, точно в панцире, в который раз оставив Рут один на один с ее размышлениями.
В Неаполе она тогда пробыла дольше, чем предполагалось, а Рут знала Герду и знала Георга. Злая выходка с Вилли Чардаком – дело прошлое, теперь оба они думали только о войне в Испании. Что они потеряют, если воспользуются несколькими прекрасными мгновениями?
Вернувшись из Италии, Герда немедленно отправилась в Испанию. «Бедная подруга, что же ты натворила», – подумала Рут с неожиданной, смиренной легкостью.
Поезд замедлил ход и остановился на подступах к Парижу. Огни, здания, рекламные щиты – они почти прибыли, и теперь Андре смотрел на нее с тревогой.
– Я позвоню тебе в отель, – пообещала она, – как только смогу.
– Macht nichts![175] Забудь об этом, – ответил он, резко махнув рукой – нарочитый жест,