ein braves Hundchen? Un perro alemа́n pero tambiе́n un camarada valeroso. Te mandan a buscar minas fascistas, perrito guapo?[160] Как думаешь, на каком языке нужно говорить с этой собакой?
Кажется, в тот самый момент, когда Капа подошел к собаке, чтобы ее погладить, появился бельгийский солдат из батальона «Марсельеза» с приказом генерала Вальтера: пусть они дождутся его в этой finca[161], где он их разместит, а на следующий день он сопроводит на поле боя.
– Ah, et ce chien maintenant c’est le chien personnel du commandant, – объяснил бельгийский товарищ. – Mais si le commandant lui parle en sa langue maternelle, le polonais, je ne sais pas[162].
Зато Герда знала: она знала, как говорить с немецкой овчаркой по‑польски, и собака радостно трусила за ней или останавливалась по ее команде. Герда могла общаться почти со всеми бойцами интербригад на их родных языках и парой фраз покоряла солдат и генералов, очаровывала коммисаров и цензоров. Герду любили спецкоры иностранных газет, поэты и писатели; Рафаэль Альберти с женой встречали ее с распростертыми объятиями всякий раз, когда она останавливалась в Мадриде в штаб-квартире «Альянса»[163]. «Я тебе передать не могу, Рут, какое было лицо у Дос Пассоса, когда однажды вечером в отеле “Флорида” она процитировала наизусть отрывки из его романа. Хемингуэй с тех пор ее возненавидел, но он бы изменил свое мнение, выпади ему еще один шанс встретиться с ней…»
Когда Капа заводил эти песни, Рут слушала и кивала, словно хотела распробовать каждый глоток рассказа, посмаковать аромат цветов и спелых плодов, пробужденный пузырьками чистого золота, гадая, означает ли эта резкая кислинка, что ей подсунули дешевое игристое вместо «Grande Cuvée Reserva».
«Разве можно с Капой отличить истинное от поддельного?» – думает она, а в это время Чики разговаривает с ним по телефону, как обычно, по‑венгерски.
И все же, припоминает Рут, именно книгу Дос Пассоса Герда принесла однажды летом в бассейн клуба «Бар-Кохба»; это был подарок на день рождения, и она читала его в перерывах между заплывами. Временами она теряла нить, возвращалась назад, ворчала, что, кроме «Берлин. Александерплац», никогда еще не читала такого запутанного современного романа. Но она уловила красоту, которую обещала дарственная надпись:
«Величайшей танцорке планеты
этот великий американский роман,
в котором оркестр революции
играет в ритме горячего, неистового джаза.
Твой счастливый товарищ (в любых танцах)
Георг
Лейпциг, 1 августа 1932 года»
Герда сняла, чтобы не замочить, суперобложку; под ней книга выглядела как сочинения Ленина в оформлении конструктивиста: красная библия с тремя черными полосками, в центре строгое название «На развалинах»[164]. В этих развалинах Великой войны не было ничего горячего, джазового или неистового, но Герда была очарована романом и сгорала на солнце, лишь бы его дочитать. Она загоралась всем, что исходило от Георга, пока он снова не уехал в Берлин. Она была на пике влюбленности. Интересно, она наслаждалась этими мгновениями, сознавая, что скоро им придет конец, или как раз приближение конца усиливало ее наслаждение? Нет, Герда не любила того, что кончалось. Никому из своих мужчин она не позволила исчезнуть из поля ее зрения. Даже с Рут, когда сломалась их дружба, Герде не хватало такта держать нужную дистанцию, и это так расстраивало Рут, что она переходила на другую сторону улицы; лишь один Такса удостаивал ее сочувственным взглядом. Нет, Герда и помыслить не могла, что что‑то может сломаться навсегда: есть только переходы, фазы, главы, точку в которых ставила она сама, торопясь поскорее перевернуть страницу. Потому что Герда любила перемены.
Испанский поворот стал самым серьезным и самым впечатляющим. Так что вполне вероятно, что Герда, десантировавшись под покровом затемнения в самую гущу мадридского бомонда, прекрасно провела время в компании всемирно известного писателя, скрасившего ее последнее лейпцигское лето. «Оркестр революции играет в ритме горячего, неистового джаза – таков эффект ваших романов!» Дос Пассос был покорен, а Капа – в восторге от впечатления, какое Герда произвела на Дос Пассоса, не зная, что источник ее любви к писателю – немецкое издание, подаренное ей ее ненаглядным Георгом Курицкесом.
Может, все было и не совсем так, но на сей раз Капа не бахвалился. Обнаружив царапины на своих прекрасных воспоминаниях, он демонстрировал чудеса ретуши. Но он терпеть не мог, когда другие принимались их исправлять, а про те памятные фото не стоило даже и заикаться.
Как с той овчаркой, например.
Чики Вайс, зная, что Банди особенно дорожит теми двумя фотографиями, сделанными Гердой, однажды решил обрезать и подретушировать ту, где Капа изображен в полный рост. Он хотел показать, кто такой Роберт Капа, показать только его и камеру: черное погрудное изображение на белом фоне, без брызг грязи на брюках, без огромных грубых ботинок, без скотного двора и фермерской лачуги, охраняемых немецкой овчаркой. Но порядком недовольный Банди запретил: «Нет, даже не смей трогать работу Герды. Редакторы поправят, если им так захочется».
Чики расстроился. Он проворчал, что глупо посылать в издания один портрет с кинокамерой, а другой – с четвероногим незваным гостем, но продолжал множить фотографии, как ему было сказано, а Рут штамповала перед отправкой конверты: «ФОТО ТАРО». Рут никогда не задумывалась, что делает упитанная немецкая овчарка в испанской глуши, пока Капа не рассказал.
В этой истории что‑то не сходилось. Овчарка, конечно, могла быть выдрессирована в военных целях. Но она никак не могла быть собакой генерала Вальтера. Капа придумал и сам в это поверил, что Герда давала собаке команды по‑польски, на языке, на котором вряд ли говорила, но переубедить его было невозможно. Командир, по словам Капы, восхищался ею, так обожал ее, что даже лично требовал, чтобы она немедленно покинула поле боя. А Герда, не обращая внимания на генерала Вальтера, продолжала фотографировать, а потом было слишком поздно.
На мгновение Рут ощущает, что кресло под ней куда‑то проваливается, и резко опускает ноги на пол в поисках опоры.
Чики все еще говорит по телефону, и Рут не понимает ничего, кроме «отель», «Банди», «улица Фруадво» и подобных слов, которые были бы понятны даже по‑арабски.
Она отхлебывает кофе и пытается размышлять; дождь раздражает.
В арсенале Капы – хитрости и уловки, отточенные на улицах Будапешта, включая умение плести небылицы: эта уличная школа научила его не слишком отдаваться чувствам. Впрочем, все эти басни в стиле Капы были защитным огненным кругом – бурлесками, над которыми можно смеяться, как дети в