я выросла и всю жизнь привыкла существовать, – находили привычного адресата.
Единственная, для кого он делал снисходительное и ироничное исключение в эти годы, была мама, катастрофически теряющая способность держать удар в их с отцом полувековой битве.
И вдруг он умер…
Не в одно мгновение, о чём всегда мечтал, но всё же как-то… торопливо, будто засобирался: надоело ему тут смертельно, всё, хватит! Умер мой отец, постоянно щупавший пульс на своём запястье и собиравшийся жить без конца. Где та перекладина железной лестницы на парковке их дома, где каждое утро он подтягивался по пять раз?
Ну, прекрати, говорю я себе. Проехали, тебя не спросили. Старые люди умирают, а отец был очень старым человеком. Всё, заткнись и перестань скулить; у тебя тут на руках вместо матери – неуправляемый ребёнок.
Вот что поразительно: на похоронах отца мать, тщательно приодетая мною в пристойный костюм, припудренная и вдохновенная, произнесла одну из своих блестящих речей – глубоких, проникновенных, с очаровательным грустным юмором. Вряд ли кто из знаменитостей удостаивался таких надгробных слов. Вот там сквозь слёзы я поняла, за что её любили ученики. Мало того: я поняла, за что можно было любить моего отца и быть ему преданной всю окаянную жизнь.
…После похорон приехали к нам домой. Предстояла ужасная, всегда ужасная траурная неделя – переполненный людьми дом, куча одноразовой посуды, катающиеся по полу картонные стаканчики, пустые разговоры, невозможность искреннего сочувствия: а что ж, старичок долго и счастливо жил, быстро умер, нам бы так всем… «А вы были уже на выставке театральных костюмов в Музее Израиля?»
Я была уверена, что маму теперь надо держать под боком и едва ли не под замком. Вообще, наша новая ситуация с пустотой на месте отца наливалась где-то в заглазье тикающей болью: что-как-что-как? Наша квартира всегда представляла собой гибрид рабочего кабинета писателя с мастерской художника, а работать в присутствии мамы было немыслимо, причём всю жизнь немыслимо, – всё равно что пытаться вышивать крестиком во время артналёта. Совместное проживание означало распад и крушение моей жизни, моей работы и моей семьи.
В то же время я была потрясена отточенной и строгой лаконичностью маминой речи – там, на кладбище. А вдруг, думала я с надеждой, эта потеря, это потрясение вернуло ей все её способности? Вдруг этот взрыв горя что-то встряхнул там, в черепной коробке – или где находится центр управления полётами нашей личности?.. Ничего, она немного поживёт у меня, я выдержу, всё отодвину, посвящу ей всё своё время… А потом всё станет на свои места, это будет прежняя мама!
Но мать сразу же объявила, что едет домой. Ей нужно срочно оказаться у себя. С какой стати, твердила, мне спать в чужой постели, когда у меня есть собственная!
Когда я принялась уговаривать её остаться хотя бы на время, то услышала безмятежное: «А в чём, собственно, дело? Я должна дома ждать, когда Илью выпишут из больницы. Приготовить что-то на ужин, иначе он мне устроит полковой смотр».
В комнате повисла вязкая тишина. Пару мгновений я пыталась подобрать слова, чтобы сказать… чтобы объяснить ей…
Мама обвела растерянным взглядом наши застывшие лица.
– Я отвезу вас, Рита Александровна, – подхватился Борис. – Вы правы, надо вам отдохнуть, день был тяжёлый.
Они вышли.
Мать позвонила минут через сорок – видимо, едва дождалась, когда Борис уедет. Плакала…
– Все приняли меня за идиотку, да? Просто… это от рассеянности. Я не включилась. Понимаешь, я просто не поняла, что это хоронят Илью. Я решила, что это такие учебные похороны.
– …у… учебные? – пролепетала я.
– Ну да, – уверенней продолжала она. – Я решила, что нас собрали на такую вот показательную церемонию: как хоронят в Израиле. Есть такие экскурсии по народным обычаям, знаешь, – свадьба, похороны…
Видимо, в эту минуту у меня стало такое лицо, что сын молниеносно подставил мне стул, на который я рухнула, – хотя мой сын не из тех, кто всматривается в лица. В голове у меня повалил камнепад, и каждая мысль грохотала в мозгу, поднимая тучи пыли.
Главное было не в том, как устроить отныне мамин быт, не развалив полностью свою жизнь. Главное, что я вспоминала её сегодняшнюю пронзительную речь на учебных похоронах над телом моего отца, с которым она прожила ровно шестьдесят лет, и думала: это неописуемо! Нет, это неописуемо… Никогда, никогда я не смогу это описать!
2
Ну, и дальше поехали с орехами…
Началась для меня совсем новая жизнь, и только тут я оценила роль отца в их быту и в их отношениях в последние годы. Да, он бесконечно любил мою мать и, всю жизнь её терзая, был ей бесконечно предан и бесконечно ею занят в последнее время, когда болезнь принялась неумолимо кромсать её милый приветливый характер; когда из гаснущего разума, как из подземелья, повылезали на свет тролли упрямого своеволия, враждебности, требовательности, неприязни… Теперь-то я понимала, что значило для него изо дня в день по многу раз повторять ей очевидные вещи, ходить и выключать за ней газ, уговаривать, что незачем в три часа ночи идти выяснять отношения с директором хостела.
После его ухода всё это свалилось на меня и на Таню, терпеливую и сострадательную, но тоже немолодую женщину.
* * *
Парадоксальным образом очень долго врачи не могли подобрать матери лекарство. Я возила её от невропатолога к геронтологу, от психиатра к психологу. Кажется, мы перебрали чёртову дюжину этих специалистов. И всякий раз, обсуждая с очередным светилом мамину болезнь, я с удивлением отмечала некоторую растерянность, неуверенность в постановке диагноза. Я-то понимала, что сбивает их с толку: её профессионально поставленная речь педагога, выразительные интонации, юмор и артистизм – всё это огорошивало бывалых специалистов, к которым дети привозили бессмысленно бормочущих дементных старичков.
Мать, входя в кабинет, по-прежнему «зажигала и выступала». Это был синдром артиста, выползающего из-за кулис на сцену с температурой под сорок, с ишиасом и переломом ребра, подлинного артиста, который при виде полного зала стряхивает с себя болезнь и с блеском играет д’Артаньяна в фехтовальной сцене.
– Пропишите мне низкокалорийную диету, доктор, – говорила она, входя в кабинет и присаживаясь к столу врача, – а то скоро моя фигура будет уже писаться не через «фи», а через «фе»!
И врач хохотал, с удовольствием вступая с мамой в беседу, где она блистала своими репризами и шутками, которыми безотказно покоряла собеседников последние лет восемьдесят.
Объяснять при ней врачу, что она не помнит, жив её муж