опрокинутое в себя суровое лицо, будто я уже тогда видела впереди: работу, работу, работу…
Полосатая тигровая кошка всё мечется, беззвучно вопя за окном: может, она видит оставленные на тарелке отца куски мяса? Отец между тем давно перекинулся на другую любимую тему: на комментарии к еврейской истории. И это уже голос гневного проповедника, и это злоба, злоба и ненависть!
– Они поступали как фашисты, – говорит он. – Истребляли стариков, женщин и детей. Почитай, почитай их же Библию!
– Ты отдаёшь себе отчёт – когда это было? – вскрикиваю я. – Тысячелетия назад! В то время какие-нибудь кельты или франки ходили в шкурах и жрали друг друга за милую душу! Причмокивали!
Он должен кого-то ненавидеть, говорю я себе. Как правило, какое-нибудь большинство. Поскольку в этой стране большинство – евреи, то он ненавидит евреев.
Я сижу и думаю: «Он ненормальный! И всегда был ненормальным. Вспомни: он всегда разговаривал вслух с самим собой. Разве нормальный человек станет разговаривать с собою вслух?»
Но я и сама уже подхвачена и втянута в водоворот злобы; я просто не могу задавить в себе живой и естественный порыв восстать, возразить, ответить прямо, не зажёвывая своих чувств. Я ничего и никого не вижу, тем более что срываю с переносицы очки и бросаю перед собой на скатерть. Так мне легче говорить, в этом тумане ненависти! И далее следует рваная дикая перебранка двух безумцев, в которой и он и я о евреях говорим «они»:
– Евреи – единственный народ, который все свои злодеяния беспощадно описывал и передавал из поколения в поколение в своих хрониках! Беспощадно! Всех своих мерзавцев, тиранов и насильников пятитысячелетней давности они дотошно описали! Ни одного не упустили, всех перечислили. Они не выворачивали свою историю наизнанку, не украшали своих преступлений и не делали святых из разбойников и убийц! Они изобрели совесть и нравственный закон! Не убий! Не укради! Чти, сука, мать и отца!
– Вот именно, – говорит он, и я затыкаюсь, будто меня ударили в лицо…
Две милые женщины за соседним столом сосредоточенно едят, опустив глаза каждая в свою тарелку. Видимо, этот родственный ужин полностью вышибает из них все представления о писателях, об отцах и детях, о «семейных ценностях», о чём там ещё…
Измученная, опустошённая, ненавидя себя, я прошу озадаченную нашим шумным застольем официантку принести счёт. Мы поднимаемся из-за стола – медленно, так как отец не сразу может разогнуть спину, а разогнувшись, как ни в чём не бывало объясняет мне, какие упражнения помогают ему с утра «почувствовать себя человеком».
Я снимаю со спинки стула его китель и помогаю его надеть. О, это КИТЕЛЬ на все времена. Как у Сталина… Почему в памяти крутится смешное словечко «Изырмойс»? Ну да: так в новогодних поздравительных открытках называла покойного мужа Фира Марковна, соседка, ранняя вдова: «Незабвенный Изр. Моис»… Они жили в соседнем подъезде. Встретились в юности, ему было 16, ей – 19 лет. Родители их с обеих сторон встали колом, но они не послушались… Нежная пара, два голубка. Он мечтал о медицине, но, к сожалению, семья не дала учиться, всю жизнь шил мужские пиджаки, брюки, кители. Израиль Моисеевич: тонкое интеллигентное лицо, тихий голос, руки хирурга… Он и шил отцу китель к каждому лету. Фасон был один и тот же, выкройка не нужна. Суть в карманах. Два внизу, два – на груди. Белый или кремовый папин китель… он сопровождал меня всю жизнь. А Фира Марковна, ранняя вдова, пекла пирог, разрезала его на множество частей, каждый кусок клала на салфеточку и разносила по соседям… Муж её, незабвенный «Изырмойс», умер, расчерчивая мелом брючную ткань на столе.
После землетрясения сын перевёз её в Москву, поселил у себя в девятиэтажке, где обитал непрошибаемый московский люд, соседи не знали, кто живёт на пятом этаже, кто на девятом… В первую же субботу она испекла пирог, разрезала его на множество частей, каждую – на салфеточку, и пошла по соседям. На неё смотрели как на чокнутую, но у неё были свои твёрдые понятия о жизни… Тосковала по старым соседям, много лет посылала открытки, и в каждой вспоминала своего мужа – тихий голос, тонкое интеллигентное лицо, руки хирурга.
«Незабвенный Изырмойс», – сокрушался отец, доставая весной свой любимый льняной четырёхкарманный китель…
«Сколько можно носить этот допотопный балахон! – восклицала мать. – Над тобой уже смеются студенты!»
Я помогаю отцу надеть обтрёпанный китель (боже мой, сколько же ему лет?!), и в этот миг забытое словечко «Изырмойс» мстительно покусывает моё сердце. Я машинально оглаживаю китель на сутулой спине отца, он всегда так элегантно в нём выглядел, и смотрю на собственные руки, совершенно отцовские: сильные умные пальцы, суховатая мужская ладонь. Ничего женского… Если б я продолжала лепить, думаю мельком, мои руки так же старились бы, как его. А ещё, думаю я мельком, пора признаться самой себе: твой характер катастрофически ухудшился. Ты пристаёшь по пустякам к детям и внукам, перебиваешь их, читаешь нотации и учишь жизни в собственном понимании – что она такое, эта неуловимая и необъяснимая жизнь, в которой всё равно никто ни черта не понимает, а уж ты, властитель дум, так и вообще понимаешь меньше всех. А надо просто давать им деньги и говорить: тратьте их, мои любимые, тратьте, к чёртовой матери, эти жалкие бумажки, ходите в рестораны, делайте глупости, покупайте собачью чушь, потому что, когда кончается собачья чушь, кончается и жизнь.
Наконец милая Майя, которая со смущённым видом сновала по залу именно в те минуты, когда мы с отцом орали друг на друга, приносит счёт, я плачу наличкой, добавляя, как в юности учил меня отец, «хороший чубчик».
– Вкусно было? – сердечно спрашивает довольная Майя. Она здесь наблюдала и не такие сцены, она привычна к ссорам, скандалам и даже к мордобою, так что я тоже делаю вид, что не придаю ни малейшего значения тому безобразию, что мы здесь устроили, и с воодушевлением говорю:
– Изумительно вкусно! – полуобернувшись к отцу и грозно выкатив глаза: только попробуй! Главное, чтобы он не принялся читать ей лекцию о приготовлении правильных шашлыков.
– Какой у вас папа – красавец! – сладко произносит Майя.
– А вот стулья у вас жёсткие, – вставляет отец, назидательно подняв палец.
Мы медленно и подробно спускаемся по крутым каменным ступеням, и я веду отца к остановке автобуса. Мы запутываемся в остановках, идём к одной, но выясняется, что надо идти в противоположном направлении.
– Господи, – говорю я в сердцах. – Да вот