class="p1">«…Сегодня у нас был праздничный выезд мамы на юбилей её подруги Раи, той исполнилось 90 лет. Юбилей праздновали в очаровательном месте, в кибуцной теплице, – там маленькое уютное кафе расположилось среди цветов, диковинных растений и апельсиновых деревьев. Мы с Борисом привезли маму, усадили на обозначенное карточкой место, перезнакомили с соседями по столу, умилостивили, уболтали… и оставили с тем, чтобы забрать через два часа. Мы съездили в центр Иерусалима, купили холст на подрамниках, выпили кофе, прошлись по магазинам: эти редкие праздные выезды из дома, нашего вечного работного дома – они так приятны.
Наконец поехали маму забирать.
О, я не должна была оставлять её одну! Уже по выражению лиц соседей по столу поняла, что маман, как теперь говорят, «зажигала» без перерыва, никому не давая слово сказать; а в данный момент уходить не желала. Она желала продолжения банкета. Её голос заслуженной бенефициантки разносился по всей теплице, перекрывая голоса родных и друзей юбилярши, выступающих с поздравлениями. Пока я волокла её к выходу, уговаривая не упрямиться, шипя сквозь зубы и улыбаясь по ходу дела знакомым, мать громко, бодро, с этим своим учительским апломбом обещала «в своё 90-летие не устраивать ТАКОЙ ХЕРНИ!».
На обратном пути в машине она притихла – возможно, чуяла моё настроение. В последнее время она то и дело демонстрирует нрав трудного ребёнка: набедокурив, тот чует недовольство старших и на полчаса сникает. Сидела молча, что ей несвойственно, рассеянно смотрела в окно…
Боря включил радио – там в это время идёт передача «Журналистский парламент». Чей-то баритон, рассуждая о международной политике Великобритании, упомянул Маргарет Тэтчер, на него набросились другие голоса, завязалась бурная перебранка. Я нажала на кнопку и оборвала базар.
– Между прочим, во время войны отец Маргарет Тэтчер спас еврейскую девочку-подростка, – заметила я. – Какое-то время она жила у них дома, в одной комнате с 12-летней Маргарет. Но когда Тэтчер впервые баллотировалась в парламент, она запретила предавать гласности этот факт, хотя шла от округа, довольно плотно заселённого еврейскими семьями, и вполне могла сорвать на этой истории политический куш.
После моих слов мама (вообще-то историк и некогда большая поклонница премьер-министра Великобритании) громко спрашивает:
– Она была англичанка, эта баба? Ну, эта самая… Тэтчер?»
* * *
Помощницы по дому, положенные им с отцом от социальной службы, плохо приживались на вершине этого вулкана, где, помимо клокочущей лавы, дули ветра в противоположных направлениях: открывая утром дверь очередной Маше-Ире-Наташе, мой мизантроп-отец милостиво позволял ей «сегодня отдохнуть, к чёртовой матери», и едва дама, весело взбрыкнув, поворачивалась, чтобы убежать прочь от старичья, записав себе отработанные часы, как прямо в коридоре её настигало извержение вулкана: у мамочки для неё работёнки было приготовлено выше крыши. Вся эта тягомотная катавасия перемежалась беспрестанными звонками и жалобами, сначала от Маши-Иры-Наташи, затем от клокочущей мамы, а уже вечерком следовал смачный звонок от отца с руководящими указаниями и обещаниями всех здесь расшвырять и повыкидывать, включая почему-то меня.
Словом, я погрузилась в очень плотную, разболтанную, вздорную стариковскую жизнь моих родителей, иногда урывая часок на свою работу, которая, впрочем, тоже мстила мне полной мерой: никогда ещё не удавалось белке написать книгу в режиме крутящегося колеса. Книги хорошо пишутся в одиночной камере тюрьмы, с горечью думала я, поминая Сервантеса и О. Генри; это наилучший режим для работы писателя.
Наконец возникла постоянная Таня – немолодая женщина какой-то невероятной доброты и сочувствия, которая в этой квартирке ухитрялась лавировать между Сциллой и Харибдой двух феерических характеров. Впрочем, и ей доставалось, особенно вначале.
«…На днях у матери произошёл ужасный скандал с Таней (к которой она подсознательно ревнует отца, и это что-то новенькое в нашем репертуаре).
Таня подрабатывает здесь на полставки «в культурном сегменте», раз в неделю организуя в зале концерты для жильцов хостела. В прошлый четверг было очередное мероприятие: некая пожилая певица пела романсы, потом приглашённый путешественник рассказывал о своих поездках в страны Южной Америки, демонстрируя красочные слайды, сделанные им, правда, году в семидесятом прошлого века. Посреди слайд-шоу с водопадами, радугами и обезьянами на лианах, маман, которой, видимо, надоело сидеть-молчать и слушать кого-то другого, в то время как ей и самой есть что сказать, поднялась и голосом завуча произнесла:
– Таня! Как вам не стыдно! Собрали здесь старичьё, которому некуда деться, кроме как сидеть, геморрой наживать и слушать эту херню!
Путешественник упал в обморок, ему ведь тоже за восемьдесят; его успокаивали, приводили в чувство, отправили домой на такси…
А Таня немедленно бросилась мне звонить: вот приедет барин, барин нас рассудит. Рыдала, сморкалась, объявила, что она уходит, что на неё даже родная мама не кричит, а таких слов, которые «позволяет себе Рита Александровна, она не слышала даже в пивном шалмане». Я в ужасе принялась лебезить, ползать и умолять «не бросать меня в этом кораблекрушении»… Затем (всё это – посреди срочной сверки редактуры нового романа) помчалась в логово двух хищников и устроила матери великий бемц.
Вытаращив глаза на мои вопли (у неё сейчас неизвестно откуда образовалась манера на все претензии окружающих молча в изумлении вытаращивать глаза), мать проговорила грудным сценическим голосом:
– Я?! Я-а?!! Наоборот, я позвонила Тане и поблагодарила от всей души за прекрасный концерт!
Короче: передо мной сидела наша с тобой окаянная бабка, старая стерва Рахиль Когановская.
В последнее время я всерьёз интересуюсь законами генетики. Недавно где-то читала, что букет генов, получаемых нами при рождении от всех родственников, раскрывается не сразу, а постепенно, в течение всей жизни, и порою самым неожиданным образом. Помнишь, как маме всегда было «всё прекрасно» и «всё удобно, не беспокойтесь!», а любой чих симпатичного ей человека или отстающего ученика заслуживал аплодисментов и восхищения? Значит, гены её заядлой мамаши Рахилечки Когановской, о наличии которых мы даже не подозревали, дремали в ней всю жизнь, а обнаружить себя посмели тогда, когда разум и память стали выпускать вожжи из слабеющих рук…»
* * *
Сейчас все этапы этого многолетнего расставания, медленного маминого ухода из той кипучей, всегда увлекательной жизни, которую она так любила, сплелись в некий жгучий хлыст, которым я время от времени себя огуливаю…
На деле же изо дня в день всё тянулось довольно медленно, почти незаметно усугубляясь, углубляясь, истончаясь параллельно с дряхлением отца, – а уж он-то до самых последних дней являл пример ясного ума, отвратительного нрава и невыносимого эгоизма. Поскольку из двух дочерей под рукой оказывалась я одна, то всплески его характера – магнитные бури, в которых