недель свободы. Как только у нее будет время привыкнуть к своей новой жизни. Как только у него будет время либо избавиться от чувства вины, либо научиться жить с этим. Он думал, что готов отпустить ее, отпустить всякую надежду на то, что они когда-нибудь снова будут близки. Он смирился с мыслью о своем будущем без Орион Дарби, по крайней мере, так он себе говорил.
Но то, что она открыла дверь, доказало, что он ошибался. В глубине души он все равно знал, что был неправ. Он знал, что это дерьмо, черт возьми, просто так не исчезнет. Она не была мертва, и за ее холодными глазами и пустым взглядом он увидел, что прежняя Орион была все еще там.
— Мэддокс, — сказала она, ее тон был полон раздражения, жесткости.
То, как она произнесла его имя, заставило его вздрогнуть. Он даже подумал, что она специально говорила таким тоном. Ее нос слегка наморщился, как он предположил, из-за раздражения. Больше ничто на ее лице не выдавало эмоций. Словно не было никаких воспоминаний о прошлом. Теперь оно было похоронено под годами пыток и жестокого обращения.
Черт возьми, она была красивая, да так, что на нее действительно трудно было смотреть. В каком-то смысле это заставляло его ненавидеть себя, потому что он не должен был сейчас думать об этом дерьме. Он пришел с определенной целью, и именно на этой цели должен был концентрироваться его разум.
Но он думал о ней и об аде, через который она прошла. Он думал о новостях, которые собирался ей сообщить. Причинят ли ей боль эти слова или помогут, он не знал. Она выглядела прекрасно, утренний свет освещал ее лицо, из-за чего ее глаза ожили хотя бы на это мгновение.
— Что ты здесь делаешь? — спросила она, ее глаза снова потемнели.
Ее голос был мягким, по крайней мере, по громкости. Все остальное было жестким. Резало его. Оставляло на нем шрамы.
Он прочистил горло.
— Можно мне войти?
Она придвинулась ближе к дверному косяку, потянув за собой дверь, физически преграждая ему путь своим хрупким телом. Он отметил, что она была уже не такая маленькая, какой была раньше. Затем он молча выругал себя за то, что разглядывал ее.
Сидя на больничной койке, она выглядела слабой женщиной, призраком. Она весила примерно на двадцать фунтов[21] меньше, признаки недоедания прилипли к ней, как кожа к костям.
Сейчас же она прибавила в весе. Подкачалась. На ней была простая майка и леггинсы. Ее лицо слегка раскраснелось, на лбу и верхней губе блестели капельки пота. Она едва дышала, но заметно, что она очень старалась. Это было понятно по скульптурным мышцам ее рук.
Она теперь заботилась о себе. Ее лицо стало ярче, кожа казалась более здоровой. А волосы выглядели объёмными и блестящими.
Поскольку ему не разрешалось посещать или поддерживать контакт сверх того, что позволяло расследование, Эйприл рассказывала ему, что она питалась разнообразными блюдами, которые, по словам сестры, были действительно чертовски вкусными. Что она пила слишком много, но, по словам Эйприл, этого было недостаточно. И, наконец, проявляла ли она какие-либо признаки клинической депрессии.
— Конечно, у нее проявляются признаки депрессии, черт возьми! — огрызнулась Эйприл, когда он почти набросился на нее, когда та входила в дверь после очередных посиделок с Орион.
Он завидовал этим посиделкам, хотя никогда бы не сказал ей об этом. Она гостила там почти всю ночь. Должно быть, это был прогресс.
— Она была в плену десять гребаных лет, Мэддокс. В обозримом будущем она будет в полном дерьме. И скорее всего, так будет всегда. — Ее слова задели его так, как она и намеревалась.
Должно быть, она увидела это на его лице, потому что сразу же перешла в наступление и наклонилась, чтобы схватить его за руку.
— Она справляется лучше, чем могло быть, — тихо сказала она. — То есть она не качается на стропилах, не глотает наркотики и не красит стены своей кровью. Она справляется, Мэддокс. Сама по себе. Так что оставь ее в покое.
— Прямо как ты, — огрызнулся он, повернулся и ушел прежде, чем она смогла нагрубить ему в ответ.
Он знал, что Эйприл только наполовину шутила, ее легкий тон пытался скрыть боль, которую, как он знал, она чувствовала. Мэддокс чертовски ненавидел видеть свою младшую сестру в любой форме боли и не быть в состоянии ее защитить. Черт, вот почему он поселил ее в своей квартире, потому что его там никогда не было. Родители дали ему первый взнос — он оплатил ипотеку. У Эйприл был талант к неприятностям. Независимо от того, выбрала бы она путь, по которому идет сейчас, если бы Орион не похитили, или нет. Потому что ее похитили. И нет смысла думать о подобном дерьме. Дерьме, которое он не мог изменить. Над которым он не имел никакой власти.
Над чем он действительно имел власть, так это над своей работой. Над этим делом.
Он работал до изнеможения, чтобы найти ответы. Чтобы добиться справедливости. И, если быть честным, немного отомстить. Или очень много. Мэддокс жаждал крови людей, которые сделали это с Орион. Со всеми девушками.
Они нашли останки шести девушек на заднем дворе того дома. Пришлось звонить родителям, которые давно думали, что их дети сбежали, и уже забыли о них.
Частью его работы было сообщать неприятные новости. Мэддокс делал это много раз. Но легче от этого не становилось. Это словно кислота, сидевшая у него в животе, готовая придумать слова, которые он должен произнести члену семьи, другу, супругу. Затем ему приходилось наблюдать, как они ломаются, распадаются на части или, что еще хуже, просто столбенеют. Он наблюдал, как жизнь вычерпывает из людей что-то целое, не оставляя после себя ничего.
И прямо сейчас это происходило с Орион.
После того как он произнес новость, которую ему было трудно произнести. Сказав ей, что ее главный мучитель, заключенный, насильник и потенциальный убийца (если бы она не сбежала), выбрал трусливый путь прежде, чем свершилось какое-нибудь реальное правосудие.
— Орион? — сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал мягко, но твердо.
Прошло две минуты с тех пор, как он сообщил ей плохие новости. Две минуты с тех пор, как были произнесены какие-либо слова.
Она быстро заморгала, словно выходя из транса.
— Он мертв, — сказала она.
Это был не вопрос, но он все равно ответил:
— Да, этот ублюдок мертв. Он повесился прошлой ночью.
— У вас больше нет зацепок? — спросила она. — На