было ни тем, ни другим. Эндландс больше, чем то, что по-прежнему оставалось неизвестным. Тут, рядом, так много старой безымянной земли. Так много того, что не принадлежало нам, было ничейным.
Я никогда не чувствовал, что освоился в вересковых пустошах, и до сих пор не чувствую. Внезапно они начинают казаться слишком обширными, чтобы можно было воспринимать их целиком, отделяются от горных кряжей, куда падал взгляд, и куда-то уплывают. Поверхность здесь не столько перекатывается, сколько вспучивается, она – как море, замерзшее в момент страшного волнения вместе со своими глубокими провалами и губительными валами. Если бы кто-то решил отправиться отсюда в плавание, говорю я Адаму, он мог бы плыть вечно, потому что горизонт постоянно обновляется. Но что мои слова значат для него? Он никогда не видел моря. Он на самом деле не может представить себе расстояние. Даже простая прогулка до топей кажется ему далеким путешествием. Адам, говорю я, представь, что ты идешь до топей и обратно, и так пятьдесят раз. Или сто раз. Или весь день. Вот что значит пересечь пустоши. Но он все равно не понимает.
Из травы вынырнула кроличья голова. Секунда нерешительности – и вот кролик уже удирает, вспугнув пару шотландских куропаток, прятавшихся в вереске. Они поднялись и полетели низко над пустошью, издавая стрекочущие крики-предупреждения: гобэк-гобэк-гобэк[29]. И снова воцарилась тишина, все было неподвижно, и только утреннее солнце лоскутами падало на землю, освещая коричневый горизонт на многие мили вокруг.
Если взглянуть на карту, можно увидеть, насколько в глубь пустоши забрались люди. Небольшие фермерские хутора, подобные Эндландс, разбросаны по краям, но проведите пальцем немного дальше, и покажется, что все названия были даны местам с расстояния: Белая пустошь, Кряж Серого камня, Черная трясина. В самом сердце этого пустого пространства можно увидеть множество безымянных озер, болот, холмов. Фермеры никогда не заходили за край овечьих пастбищ, простирающихся почти на милю от того места, где мы стояли наверху, на тропе, ведущей из долины к Стене.
Трудно сказать, когда ее возвели. Камень, использованный при ее сооружении, был тот же самый булыжник, что во множестве валяется на берегах реки и усеивает ее дно. Очевидно, что его принесли из долины. Давно забыты те, кто тащил камни наверх по Фиенсдейльскому ущелью, но каменные стенки в пустошах стояли веками и служили преградой, разделявшей овец и диких животных, бедняков и богачей, хозяев и арендаторов и, может быть, в какой-то момент пастухов и Дьявола.
От стены остались только заросшие травой руины, за исключением небольшого участка у подножия Седла Пострельщика[30], который перестроил Джим незадолго до смерти. Я вспоминаю, что он работал на совесть и без спешки: сначала разобрал стену до самого фундамента, орудуя кайлом и ломом, и разложил по порядку камни верхнего ряда кладки, облицовочные плиты, насыпку, перевязочные камни и фундаментные блоки, так что потом он мог вновь возвести стену, не создавая беспорядка и обходясь без излишнего перемещения камней.
Мне всегда хотелось понять, как Джиму удавалось выбрать нужные камни. Меня изумляло, как его руки помнили очертания того камня, который он уже положил, и находить парный всего лишь путем нескольких прикосновений. Иногда ему для этого было достаточно одного взгляда. Он работал механически, но никогда не торопился, наклоняясь, выпрямляясь, прилаживая и снова наклоняясь, уже зная, который из камней подойдет.
У меня сложилось впечатление, что Джим не возражал против присутствия других людей, если только его не втягивали в разговор, что полностью устраивало и меня тоже. Отец перекидывался с ним парой фраз, но обычно ограничивался изложением какого-то факта или похвалой его, Джима, работе. Все это, как правило, не требовало ответа. Он и не отвечал. За него говорило глухое постукиванье камней. Когда мы прощались, уходя вместе с собаками на ферму, он бросал на нас быстрый взгляд и возвращался к работе: наклонялся, выпрямлялся, прилаживал.
Трудно представить, что он всегда был таким. Анжела – не та женщина, чтобы выйти замуж за тихоню, да и такой человек не прижился бы в Эндландс. Мне всегда казалось, что раньше он был другим, но никто никогда не рассказывал мне о нем подробно, чтобы я мог судить, так это или нет. Возможно, все забыли, каким он был раньше. Да и в любом случае, что толку размышлять о давно ушедшем, когда вокруг столько работы. Думаю, они сочли, что честнее будет оставить его в покое, и пусть делает то, что ему нравится. Ухаживает за скотом, возводит свои стены.
Вообще-то я понял, что ему потакали, только когда повзрослел. Смысла перестраивать стену не было никакого. Помимо того что бессмысленно тратились физические усилия – чтобы возвести один ярд, требовалось поднять и переместить тонну камней, – и животным-то от стены не было никакой пользы.
Если являлись олени, в них попросту стреляли, и в любом случае само присутствие линии раздела твердо укрепилось в сознании овечьего стада Пентекостов, и это знание передавалось от овцы к ягненку, поэтому они воздерживались от ее пересечения так же естественно, как ели или дышали. Были, конечно, ягнята от рождения вроде бы совсем уже безмозглые. Собаки находили их обглоданными до костей в старой куропаточьей пустоши или в виде комка грязной шерсти в омуте. Но таких были единицы, и незачем было беспокоиться об этом.
– Что толку валандаться с ягненком, который ничего не весит, Джонни-паренек, – говорил Старик. – Отдать его на бойню, да и дело с концом.
Овцы лежали у камней и смотрели на нас так, будто мы были первыми человеческими существами, которых они вообще видели. Потом выпрямили передние ноги, все так же беспокойно таращась, поднялись и побрели вразвалочку прочь, подзывая громким блеяньем своих ягнят. За лето они разжирели, наедаясь до отвала болотной травы, и теперь их отведут либо на бойню, либо к барану. Год их жизни подходил к концу, впереди было начало следующего. Для Отца это было горячее время, и я всегда жалел, что приходится уезжать, когда он так нуждался в моей помощи, хотя и делал вид, что прекрасно справится сам.
Он кашлянул в кулак и вытащил из кармана фляжку.
– Не рановато ли, Отец? – сказал я.
От него по-прежнему несло пивом и виски после вчерашних поминок, а голова его даже близко не прояснилась.
– Нельзя дать себе замерзнуть, Джон, – ответил он, делая один глоток за другим. – Жесткими пальцами не выстрелишь. А если не можешь стрелять, лучше сразу отправляйся домой.
Он откашлялся и сплюнул в траву. Как он вообще собирается целиться, если лечит похмелье с помощью бренди, представить было трудно.
– Может, нам лучше пойти домой, – предложил я. – Ты неважно себя чувствуешь.