Анна и Жами переглядываются. Во взгляде, которым они обмениваются, есть все, что они сказали себе, чтобы поддержать друг друга, все, что они подумали, не сказав, чтобы не терзать друг друга, все слова и мысли, обращенные к телефону, были нацелены только на то, чтобы услышать его звонок. И вот он звонит. И оба, переглянувшись, осознают, что терзавшая их нервозность пробивалась к вопросу, который никто из них за истекший час не отважился сформулировать ясно:
Как он, как я скажу ему это? Телефон звонил. Где-то там, в светлой комнате, обращенной окнами к морю, терял терпение Симон. Он уже был готов повесить трубку. Хочешь, я отвечу? спросила Анна. Жами с искаженным гримасой лицом ответил: Нет, лучше я. Он подошел к телефону. Когда он только снимал трубку, мелькнула мысль: А если я скрою от него правду?
Да, почему бы и нет? Только вот ложь, настоящая, красивая, как правда, для того, чтобы она удержалась, осталась и смогла все покрыть на многие поколения наперед, ее следует подготовить, продумать, иначе рано или поздно речь в ней запутается.
Жами, например, без всякой надежды мог бы сымпровизировать и сказать отцу: Оставайся там, где ты сидишь, незачем возвращаться, мама уехала с одним аргентинцем, ты ее достал, она поручила мне это тебе сказать, так вот продолжай валять дурака, бухай, играй свой джаз, мама не приедет.
Чок, высунув кончик носа, увидел, что корзину все еще не убрали. И опять шмыгнул под диван.
Алло, сказал Жами. Это я, сказал Симон, это папа, ты мне звонил, ты узнал, где я? Да, сказал Жами, мама оставила мне номер твоей гостиницы. Ах, вот как, сказал Симон, хорошо, но скажи-ка мне, почему ты звонишь, что случилось, твоя мать не приедет, почему она не звонит сама, неужели убежала со своим начальником?
Жами: Тебя бы это устроило. Это правда, сынок, заявил Симон, это бы меня устроило, хочешь, скажу тебе почему? Нет, ответил сынок. Я все равно тебе скажу, возразил отец. Я познакомился здесь с невероятной женщиной, той, о которой говорят: женщина моей жизни, и с этого момента у меня лишь одна мысль в голове — жениться на ней и потом.
И потом что? спросил Жами. И потом снова играть на фортепиано, снова выступать, снова вернуться к своей профессии, ответил Симон, понимаешь? Да, ответил Жами, понимаю, но я-то что скажу маме? Правду, ответил Симон, одну только правду. И он уже собирался добавить: Но тебе в это ввязываться и не надо, я сам ей это скажу. Он услышал звук, будто телефон упал.
Анна приняла эстафету. Она взяла телефонный аппарат, теплый, мокрый от пота, слез и соплей, Жами беспрестанно шмыгал носом. Симон подумал, у мальчика насморк. Алло, мсье Нардис, сказала Анна, это я, Анна. А, это вы, сказал Симон, здравствуйте, дорогая Анна, что вы там затеяли, почему теперь со мной разговариваете вы, он что, рассердился?
Нет, ответила Анна. Тогда что, что с ним такое, он сморкается, у него насморк? Он плачет, ответила Анна. Из-за меня? Но я ведь шутил, ну же, он прекрасно знает, что я всегда шучу. Я знаю, ответила Анна, со мной вы тоже всегда шутите, но Жами плачет не поэтому. Симон: А тогда почему, вы наконец скажете мне, что происходит?
Анна почувствовала, как ее мужество растекается, такое ощущение, будто тело опустошается, она тоже заплакала. Ей было больно. Она ответила на это, защищаясь, решив идти напролом, ну почти.
Сюзанна попала в дорожную аварию, сказала она. Меня это не удивляет, сказал Симон, она водит черт знает как, что за идея поехать за мной, а теперь, полагаю, надо вытаскивать ее машину, где она? В больнице, сказала Анна. Черт, сказал Симон, вы не могли мне сказать это раньше?
Сюзанна попала в аварию, сказал он Дебби, она в больнице. С ней что-то серьезное? спросил он у Анны.
Правда лишь чуть отклонилась. И теперь завершала свой путь. Анна метнулась в бой. Или, точнее, метнула снаряд, а потом съежилась, молясь о наименьших разрушениях. И все то время, что разделяет выстрел от попадания, как ждут взрыва, она ждала реакции Симона.
Реакция донеслась из глубины пространства, приняла форму глухих, предельно низких звуков, вроде гула буддистских гонгов, затем переходящих вверх до повторного ругательства крещендо. Вскоре Анна уловила два-три пронзительных, будто свистящих, поминаний черта. Затем все смешалось.
Приблизительно та же самая история, та же самая сцена произошла и в Париже, и на морском побережье. С одной стороны, в Париже, Анна в объятиях Жами. С другой стороны, на морском побережье, Симон в объятиях Дебби. Те же утешительные жесты. Только в одном случае, парижском, объятие легитимно. Тогда как в приморском.
Она умерла, повторял Симон в объятиях Дебби, которая тихонько укачивала его, как ребенка. Ты представляешь? повторял он. Я здесь, говорила Дебби, как говорят обычно, и крепко его обнимала.
Она была здесь, с ним, а Сюзи была там, в больничном морге, совсем одна, холодный лоб в ожидании поцелуя.
Между двумя мужчинами, отцом и сыном, было условлено выплакаться как следует в объятиях любимых, а потом созвониться. Что думаешь делать? спросила Дебби у Симона до того, как тот перезвонил сыну. Я должен туда поехать, ответил Симон, мне нужно выпить, нальешь мне? Дебби налила.
Симон признался мне, что именно в этот момент, когда он пил, из-за этого, из-за того, что он пил, его захлестнула волна признательности по отношению к Сюзи. Как ни покажется возмутительным, говорил он мне, но я благодарил ее за то, что она дала мне свободу. Невозможно быть более одиноким, подумал я. Я, разумеется, думал о Сюзи, но еще и о нем.
Я отвезу тебя, сказала Дебби. Симон позвонил Жами. Было, наверное, четверть восьмого. Точное время не имеет значения. Я все же спрашиваю себя, какой был свет в той большой комнате на морском побережье. В Париже он тоже был, вероятно, красивый. Красивый в этот час, в это время года, начало июня, для тех, кто остается в живых и способен его оценить.
Озадачились временем, когда вопрос встал о том, когда встретиться там, в больнице, где мама, сказал Жами отцу. И действительно, для двух пар протяженность пространства, дистанция была неравной. Анне и Жами предстояло сделать около четырехсот километров. Симону и Дебби — сотню. Как быть?
Симон посоветовал сыну подождать следующего дня. Жами отказался. Я лучше поеду сейчас, сказал он. Хорошо, сказал Симон, как хочешь, я тоже поеду сейчас, да, Дебби? С кем ты говоришь? спросил Жами. С Дебби, ответил Симон, она отвезет меня на своей машине, а ты все-таки повнимательней, будь осторожен, слышишь?
22
Симон сказал мне, что перед тем, как выехать в больницу, он подумал обо мне, глядя в большое окно. Разумеется, он был поглощен участью Сюзи, и все же у него возникла эта мысль. Он был подавлен смертью Сюзи, пьян от свободы, и все же у него возникла эта мысль. Потрясен новостью, которая свалилась перед ним, у его ног, как дар или бомба, образовавшая кратер, который он все-таки надеялся обойти, чтобы продолжить.
Жить, сказал он, и вот я смотрел в окно в ожидании Дебби, которая готовилась, ей надо было переодеться и сделать несколько звонков. И в какой-то момент посмотрел налево и увидел на последнем, мансардном, этаже дома закрытое зеленой шторой окно, которое вписывалось в серую плоскость оцинкованной крыши, а над крышей полоску синего неба с белым облаком. И, несмотря на свое счастье, омраченное скорбью, или скорбь, освещенную счастьем, что было как луч солнца в свинцовом небе, я подумал о тебе, я сказал себе: Хм, если бы я был художником.
Я готова, сказала Дебби. Можно ехать прямо сейчас, если хочешь, когда захочешь, как ты? Держишься?
Да, держался. Будет держаться. Пока держусь, подумал он. Он боялся увидеть свою Сюзи мертвой. Как будто я уже там, подумал он. Ты знаешь, где это? спросил он у Дебби. Да, она знала. Тем лучше, сказал он, потому что я. Она предложила ему повести машину. Я предпочел бы не, сказал он.
Симон уже проехался на этом «порше», когда возвращался с пляжа. Когда-то он об этом мечтал. Ну вот, теперь это свершилось. А если всерьез, когда-то он мечтал в своей жизни встретить большую любовь. Ну вот, теперь она здесь, она смотрит на него, говорит с ним, говорит ему: Поехали?