Это был, ясно, Олаф, он выдохнул мне в лицо несколько аккуратных колечек дыма (богемные были нравы: работали круглосуточно, для отдыха стояли диваны и кресла, курили где угодно, выпивать тоже не запрещалось, в обязанности секретаря наряду со скучным приемом звонков входил заказ пиццы, доставка пива и джин-тоника: в девяносто шестом году все пили это Отравляющее Вещество из голубых банок) и сказал: «Привет. К табаку как относишься?»
Мне уже было, в общем, все равно, и я ответила: «Прекрасно».
«Сработаемся», – оживился он.
00.45
Я, доктор, абсолютно не хитрю. Сейчас еще должна записать про пианино и вернусь к Личной Великой Депрессии.
В детстве, отрочестве и юности я училась в музыкальной школе по классу, разумеется, рояля. Поэтому рояль меня сопровождал во всех начинаниях: от припрятывания шоколадок в первом классе до эротических мероприятий в десятом. Очень я привязана была к инструменту, любила его как родного. Имя ему было Циммерман, и цвет он имел черный-пречерный. Нет, великолепное было пианино, вспоминаю с нежностью. Даже и с канделябрами.
Будучи десятиклассницей, я обрела свою Большую Любовь № 1 – молодого мальчика О., мы часто проводили время вместе, в моей то есть девичьей комнате. Родители шуршали за стенкой, причем папа предпочитал, чтобы я – во время визитов друзей – исполняла буквально без перерыва всяческих музыкальных произведений. Дочь прекрасного воспитания, думал он, наверное, развлекает своего молодого мальчика О. классической музыкой собственного исполнения. Не то что какие-то там профурсетки. Его отцовское сердце переполнялось гордостью.
Ну и вот в один из дней папа неожиданно (ничто не предвещало беды) заглянул в комнату, рассчитывая увидеть взволнованного моей талантливой игрой молодого мальчика О., напряженно внимающего издалека чарующим звукам, а увидел следующее: мальчик О. сидел на круглой музыкальной табуретке, я у него на коленях, мальчик О. занимался относительно меня тем, что сейчас называется петтинг, а тогда не называлось никак. Обе его руки были укромно устроены в стратегически важных местах, одна конкретно в моих расстегнутых джинсах, а другая под майкой.
Папа остановился на пороге, немного хватая ртом воздух.
Мальчик О. от испуга совсем офонарел и не придумал ничего лучше, чем стряхнуть меня с колен и помчать к папе здороваться, протягивая РУКУ.
01.00
Все, теперь буду по делу. Снежана Константиновна рассказала Олафу, что я целый уже год как заимела роман.
Я никогда не спрашивала ни его, ни ее, как это произошло, где, по телефону или лично.
Мы никогда не разговариваем об этом. Зачем?
То время представляется мне не живой событийной лентой, расчерченной кадрами: он пошел, я сказала, они сделали, – а набором замерших картинок, предваряющих клип, типа как на Ю-ту-бе: щелкнешь на «плей», и можно ожидать воспроизведения, только я не щелкаю. Предпочитаю статику.
Вот первая из картин: покупаю ребенку Павлу пуховик, выбрали болотно-зеленый и очень теплый, звякает смс-кой мобильник. Олаф. С каким-то вязким ужасом, забивающим все поры, читаю: «У В. ведь отчество Григорьевич? Выезжаю, любимая, по его адресу… к ужину не жди».
Пытаюсь дозвониться. Абонент не отвечает или временно недоступен. Абонентнеотвечает-иливременнонедоступен.
Оплачиваю пуховик, приветливо улыбаюсь продавщице, милой девушке, потом не помню, потом сижу на магазиновском диванчике, продавщица, милая девушка, с перекошенным от испуга лицом сует мне в руки пластиковый стаканчик с водой, Павлик в ужасе готовится заплакать, нет-нет, спасибо, все в порядке, обморок, да вы что, я никогда не падаю в обморок.
Вот я почему-то на лестнице звоню В., ребенок Павел отправлен домой, обустраивать пуховик, новую шапку и отличные перчатки, не замерзнет зимой. Звоню В. Абонент не отвечает или временно недоступен. Абонентнеотвечаетиливременно-недоступен.
Вот какая-то из следующих: Олаф собирает свои вещи в два огромных желтых пакета из магазина «Магнит», в полной тишине, я сижу на полу и пытаюсь удержать его за штанину, голубые новые джинсы, хочу что-то объяснить, бесполезно, не слушает, отодвигает ногой. Тихонько подвываю. Он все равно уйдет.
Возвращается ненадолго: придерживая меня одной рукой за плечо, сильно бьет по лицу другой. Раз, два. Три. Подвывать перестаю.
Вот я наливаю себе коньяку в бокал для виски.
Вот вибрирует телефон: вызывает В.
Я не беру трубку, я не плачу, я уверена, что сейчас умру, а мне это нельзя, у меня ребенок Лиза и ребенок Павел.
Это уже из середины: ночью Олаф подъезжает к дому на такси, выкрикивает под окнами разные слова. Я боюсь, прячусь за занавеску, гашу лампу. Не плачу. Или тихонько подвываю?
Вот я вру что-то в телефонную трубку Фединьке и Настоящему Полковнику, не выхожу на работу неделю: отвожу ребенка Павла в школу и снова укладываюсь в кровать.
Вот появляется Олаф, у него охотничье ружье, когда успел взять из сейфа, он хочет выстрелить? Мне все равно. Сидит с ружьем на лестничной площадке. Соседи? Мне все равно. Не подвываю.
Вот мама спрашивает, что происходит, мама плачет, я не плачу.
Вот я у окна с бокалом для виски. В нем коньяк.
Телефонный звонок, Работница-Крестьянка, простите, Анна, говорит, что я – сука и что у меня нет больше мужа, что Олаф – теперь ее муж. Фактически, добавляет она.
Звонок в дверь, приходит Цэ с рассказом о том, что Олаф разбил в дрянь машину.
Блямкает домофон, это В., я осторожно выключаю домофон, вешаю белую трубку, я не плачу. Выглядываю в окно – вот он В., в яркой куртке. У подъездной двери. Стоит. Курит.
Курит? В. не курит. Спускаюсь вниз в шортах и майке без рукавов, я не плачу, собираю какие-то слова, какие могу произнести, и говорю В. (действительно, курит): надо уходить, не приходи, не хочу, мне так хуже, – я не плачу, я уверена, что сейчас умру, а у меня ребенок Лиза и ребенок Павел.
В. больше не звонил. Я не спрашивала Олафа, встречался ли он с ним, как собирался, как хотел.
Мы никогда не разговариваем об этом. Зачем?
Вот Олаф. Появляется ночью, дети спят, он сильно пьян. Что-то говорит, я уже не слышу, он теряет равновесие, хватается за меня, мы падаем вместе, он необыкновенно быстро, каким-то рывком поднимается, бьет меня ногой в бок, и еще раз, и другой ногой. И в лицо. И еще раз. И еще.
Я не плачу, я радуюсь, радуюсь – наконец-то меня наказали.
Вот я, с развороченным ртом, лежать очень больно – не получается дышать, сидеть гораздо легче. Но дышать все равно получается плохо.
Я не плачу. Подвываю? Похоже, да. Звоню, вызываю такси. Еду в больницу, нет-нет, в другую.
Олаф на пороге, он принес огромную елку, скоро Новый год, какие-то продукты, из пакета вытарчивают мандарины в большом количестве, соки, рыбьи хвосты, напитки для детей типа холодного чая, они любят, бутылка коньяка, бутылка мартини бьянко, бутылка водки.