Для самого себя, в силу внутренней потребности и даже независимо от собственной воли, – заявляю это неприкрыто и прямо, потому что так об этом и следует говорить, – я был, есть и буду центром вселенной. Больше всего меня интересует мое «я», все остальное должно подчиняться этой основной сущности. Но в таком, быть может, чересчур абсолютном утверждении есть смягчающая оговорка, которая и позволила мне стать тем, кем я стал: когда внешняя среда не может или не желает подчиняться, мое «я» должно использовать и эти обстоятельства так, чтобы любой ценой оставаться центром. И играть мною – дело опасное.
Я простился с Марией и ее отцом, отказавшись от обеда под предлогом неотложных дел, и поклялся последнее слово оставить за собой. Для этого, по-моему, достаточно было прекратить на время свои посещения и избегать всяких встреч с высокомерной девой, мечтавшей обратить меня в рабство, что, вероятно, представлялось ей искуплением моих грехов. Осуществить задуманное мне было нетрудно, потому что в это время меня сильно беспокоило мое политическое будущее, а главным образом потому, что пост начальника полиции дал мне представление о жизни, одностороннее и, следовательно, искаженное, какого не мог дать ни самый мрачный пессимист, ни редакция самой сплетнической газеты. Наилучше осведомленный репортер не знает о частной жизни жителей большого или маленького города столько, сколько знает самый ничтожный полицейский, и если хочешь ознакомиться с новостями или скандалами, то надо лишь заглянуть в это сито, а еще полезнее держать его в руках. Все бранят полицию, но если бы заговорила она, то общество попросту кончилось бы, подорванное в самих своих устоях или по меньшей мере в условной части своих устоев, что тоже немаловажно. Но в смысле нравственного воспитания школа полиции страдала, как я сказал, односторонностью, ибо выделяла лишь дурную, подлую и презренную часть человечества, внушая мысль, будто все оно таково, без всяких или почти без всяких исключений… Не удивительно поэтому, что я не мог питать доверия к женщине, какой бы чистой и гордой она ни оглядела.
Тем не менее Мария глубоко ранила мое самолюбие. Я понял это, встретясь в тот же вечер лицом к лицу с Васкесом, который поздоровался со мной приветливо, хотя не без оттенка грусти, теперь никогда его не покидающей.
– Как дела?
– Плохо, – ответил я.
– Что с тобой?
– Кто-то повредил мне в мнении особы, которую я глубоко уважаю…
– Губернатора?
– Не прикидывайся дурачком!
Он пожал плечами, помолчал, а потом тихо проговорил:
– Маурисио! Боюсь, ты многим приносишь несчастье, но, как ни странно, сам при этом не становишься счастливее… Если ты намекаешь на меня и думаешь, что я стою у тебя на пути и хочу помешать тебе, ты ошибаешься… Маурисио, ты родился в рубашке, как говорили наши деды. Я не борюсь с тобой ни открыто, ни исподтишка, это было бы бесполезно. Ты никогда не принимаешься за дело, если не уверен в успехе или не вынужден к этому обстоятельствами. О, ты всегда добьешься своего!..
– Почему?
– Я сказал уже: ты всегда стремишься только к тому, что тебе доступно. Ты похож на мальчишку, который с деньгами в кармане заходит в игрушечный магазин без точных намерений, а лишь с горячим и неопределенным желанием «заполучить что-нибудь», и хватает все, что понравится…
– А ты? – спросил я не без иронии.
– У меня, к несчастью, есть определенные цели и своя линия поведения. Я знаю, чего я хочу, и потому, вероятно, ничего не добьюсь; а все остальные будут говорить, будто я прошибаю лбом стену, вместо того чтобы искать открытую дверь…
Определенные цели Васкеса! Его линия поведения!.. Как теперь я полагаю, все это были моральные и политические абстракции без всякого положительного содержания, романтические бредни, не более того. Но тогда я особенно не задумывался над его словами, понял их по-своему и прямо и открыто перешел к главному:
– Будем говорить начистоту! Мария Бланко?
– Это самая интересная девушка в городе. Но она ослеплена. Я не стану ее разочаровывать. Да, Маурисио, это правда, я люблю ее; но я не хотел бы соединить свою жизнь с девушкой, убедив ее, а не заслужив ее любовь. Даже если удастся убедить ее, всегда она будет видеть рядом со мной другого, более великого и прекрасного, чем я, принца из своей голубой сказки, как бы ничтожен ни был он на самом деле… Но это не о тебе: с таким капиталом, как красота, ум, элегантность, удачливость, политическое положение, да и не без материальных благ, – ты не первый встречный. Ты располагаешь всеми необходимыми данными для того, чтобы тебя сделали донжуаном, потому что донжуаном человек сам не становится; таким его делают другие. Я готов был избить Васкеса. Однако он не шутил; напротив, он говорил с горечью, с болью, хотя и твердо. Ирония его была чистопробной. Я протянул ему руку и сказал:
– Ты мизантроп. Так ты никуда не придешь.
– А я и не хочу! – ответил он.
Все что угодно было бы для меня сейчас лучше, чем этот разговор; после него я почувствовал еще большую тревогу, хотя убедился, что Педро никак не повлиял на поведение Марии Бланко. «Ждать, пока тебя полюбят…» Да это было бы возможно, будь человек статуей, истуканом… Какая скотина! А может быть, он в это верит? Счастлив ли он? Счастлив, отказываясь от того, что мог бы заполучить! Или он считает, что счастье состоит в полном равновесии, а не в борьбе? Пустое!..
IX
Зато сам я был создан для борьбы; борьба – вот моя стихия. Я умею, как первобытный охотник, распознавать нрав и привычки будущей добычи, изучать приметы, обстановку, особенности почвы, все, что может ускорить удовлетворение моих желаний или честолюбия. Такое изучение является на практике настоящей борьбой в противоположность чисто спекулятивным или созерцательным наукам, которым обучаются в школах или адвокатских конторах, и эта борьба требует постоянного действия, неусыпного внимания, мгновенных решений, как во время охоты, ибо никто не становится охотником, пока не начнет охотиться.
Уже тогда, в далекие дни юности, я, как будет видно дальше, обладал всеми этими качествами. И приобрел немалое знание мира, в котором пришлось мне вращаться, несколько особого, внушившего мне философию поневоле материалистическую и, несмотря на мои признания времен дуэли, в известной мере циническую. Это и позволило мне описывать иные подробности, которые кое-кому могут показаться неуместными и даже малопристойными. Не следует преувеличивать важность и дальнейших моих признаний. Я бесхитростно вспоминаю различные случаи, как, например, тот, что предоставил мне губернатор Корреа… Никто не поверил бы, что взбрело на ум этому доброму сеньору, несомненно, опьяненному властью. Немало я знавал таких. Он попросту решил пойти по стопам своего достойного предшественника, не убоявшись ни последствий, ни чужого горького опыта, и пожелал уточнить свои смутные представления о любовных страстях, – это он-то, со времен женитьбы в двадцатилетнем возрасте знакомый с женским полом лишь в лице мисии Кармен, своей почтенной супруги. А к кому же было обратиться за советом пятидесятилетнему неопытному старцу при его боязни огласки и паническом ужасе перед возможной ревностью жены? Однажды, когда я зашел к нему в кабинет, он, улыбаясь, сказал мне с какой-то вымученной развязностью:
– Ходят слухи, вы развлекаетесь, Эррера.
– Э, каждый делает, что может, губернатор.
– Вот удалец! Правильно, пользуйтесь жизнью, пока молоды… Я и сам, если бы мог… Но время мое прошло… Разве что… Разве что я с удовольствием отправился бы как-нибудь вместе с вами… О, только из любопытства, за компанию, ведь я уже никуда не гожусь… Но, в конце концов, и один день жизни есть жизнь…
– А куда бы вы хотели пойти со мной, губернатор? – спросил я, чтобы он выболтал все начистоту.
– Ах! Вы сами понимаете… Не на мессу, разумеется… У вас столько знакомств, вы уж знаете, где можно развлечься… Так вы не хотите пригласить меня?
– Да что вы! Когда вам угодно…
Буду краток. Самое забавное, что губернатор Корреа, как усердный новичок, предался дурным нравам, которые я уже оставил… И никто не жаловался, ни я, ни дурные нравы, ни губернатор. Разве лишь мисия Кармен.
Такова была одна из множества моих полицейских обязанностей. Кстати, я очень мало говорил о моей деятельности по поддержанию порядка и безопасности. Это понятно: полицейским жанром немало злоупотребляют последнее время, и я не хотел бы заниматься невольным плагиатом у Габорио, Конан Дойля, Леблана или Эдуарда Гутьерреса. К ним я и отсылаю всех, кому хочется видеть меня доблестным сыщиком, так я только выиграю. Быть может, я и в самом деле не слишком отличился как детектив, но скажу в свою защиту, что никто этого от меня и не требовал. Напротив, порой мне советовали следовать примеру комиссара Вараввы из Паго-Чико, особенно в делах, касающихся угона скота. Но я всегда избирал менее примитивные средства…