натужнее. Из неё медленно высунулась всклокоченная голова, опухшее лицо в мазках сажи, тощая шея с острым кадыком. Кадык заходил вверх-вниз, послышались тихие всхлипы.
Нейт отгрёб от себя пустые мешки, которыми укрывался от ночного холода, стараясь не слишком оглядывать округу. От вида пожарищ слёзы накатывали сами собой. Он пришёл сюда уже несколько дней назад, доковылял наконец, опираясь на костыль, растирающий в кровь воспалённую подмышку. Но подмышка, разумеется, была наименьшей из его проблем. Нейт хорошо помнил свой последний бой. Падение со стены, неистовые уколы, достающие будто бы до самого сердца, гром в стальном шлеме, по которому молотили резвее, чем дятел в сухое бревно. Он помнил всю боль и ужас, ощущение, что тебя разрывает изнутри раскалёнными прутьями и нет возможности шевельнуться, выбраться из грязи, закрыться от жалящего кошмара. Молодой кирасир вопил и плакал уже тогда, когда получал страшные раны, но действительно зарыдал он позднее. В госпитале, на столе хирурга, лёжа лицом вниз и содрогаясь от бесконечных манипуляций с иглой и нитками. И после, когда раз за разом вспоминал, как Железные рёбра перешли в наступление, гоня и рубя врага далеко за стеной. Они спасали его. Ринулись на выручку быстро, яростно, без приказа и раздумий. И, к сожалению, спасли. Успели. Сохранили жизнь в израненном теле и искалеченной страхом душе.
Потом были месяцы на койке, зловонное, вечно перепачканное одеяло, и множество бессонных ночей в мыслях о будущем. И будущее таки сумело удивить. Когда Нейт отказался ехать с прочими тяжелоранеными в тыл на специальных телегах — он представлял себе совершенно иное возвращение домой. Не калекой, но ветераном, пусть и обладающим лишь малой толикой былого здоровья. Он ожидал, как в хмуром признании сойдутся тяжёлые брови отца, как увлажнятся глаза перепуганной, но счастливой теперь матери, как сёстры и соседи, не сразу, но погодя, будут наперебой расспрашивать его о войне. А он бы отвечал скупо и весомо, с глубокой взрослой хрипотцой в голосе, потирая загрубевшие в холодах и сырости руки.
Но, наконец, добравшись — Нейт не нашёл никого. Лишь ряды серых насыпей на пепелище, окружённых обугленными остовами с трудом угадывающихся строений. Как чёрные монструозные зубы, торчали тут и там сваи и обвалившиеся стропила. Безликие могилки. Обгоревшие деревья. Никого и ничего живого, сплошная пустота, с редкими узнаваемыми тенями прошлого. За два… или три дня — никто его так и не видел, место трагедии обходили стороной. Некому было заметить, опознать, пожалеть и накормить. Прорыдав и проспавшись под уцелевшим фрагментом амбарной крыши, Нейт неизбежно почувствовал голод. Резь в животе не придавала сил, но побуждала к действиям, как тяжёлый сапог десятника. Он в последний раз напился из лужи у разваленных ворот, чувствуя вездесущий привкус золы, и медленно пошёл на запад. В Маньяри должны были помочь, рассказать обо всём, что здесь случилось, а может даже и выслушать его самого.
Кратчайший путь вёл через лесок, где он много играл ребёнком. Если знать тропки — легко обходились овраги и каменистые склоны, которые хромоногому были бы не по силам. Из влажной серо-коричневой лесной подстилки пробивалось всё больше зелёных стеблей, пронзая лежалые листья насквозь, стремясь к свету, будто поторапливая весну. Чуть пошатывающаяся ольха роняла плоды — костя́нки, похожие на крохотные шишки. Не так давно он швырялся такими в сестёр, а те ругались на мусор в волосах и ябедничали матери. Остался ли ещё кто-то из них? Если оставались — должны были также уйти в город. Прямо вдоль русла сильного, полноводного ручья, оставляя оттиски следов на намытых песчаных бережках. Нейт шёл по течению и растерянно всматривался в песок, надеясь каким-то чудом увидеть и узнать знакомые следы. Вода журчала, ветер шептал, падали, с тихим бульканьем, ольховые костянки.
В рыжей глине виднелся свежий, смазанный отпечаток. А чуть дальше ещё один, и ещё… Подёрнутые влажной пеленой глаза не успели толком сфокусироваться, заполненные журчанием ручья уши — не успели расслышать. Огромный зверь молча бросился на него, сшиб с ног, нависая и скалясь. Ещё до того, как Нейт завопил, грубый голос рявкнул что-то отрывистое, монстр исчез из поля зрения и только потом послышался лай. Два громадных пса лаяли наперебой, припадая на мощные лапы, волнуясь и оглядываясь. Через мгновение показался человек.
— Молчать! А ну! — Гаронд поднял руку в замахе, волкодавы тут же умолкли, прижали уши, отступили на несколько шагов. — Успокойся, они не это… Да тише же, ну! Не серчай за собак.
Нейт только теперь перестал вопить и тоненько подвывал. Лёжа в вязкой глине, скрючившись в позе зародыша, он опять плакал. От страха, от боли, от того, что снова увяз и с трудом шевелился. Совсем как тогда, под стеной.
— Не переживай, парень. — Смущённый Гаронд не знал что и делать. Шагнул вперёд, протянул руку, чтобы помочь. Невольно повёл носом, учуяв дерьмо и вонь застарелой раны. — Давай, обопрись, поднимайся.
Нейт отшатнулся, прикрывая лицо ладонью. Выглянув сквозь грязные пыльцы — заметил то, от чего зарыдал с новой силой. В крупных чертах лица незнакомца угадывалось омерзение, брезгливое презрение. Новая боль и позор. Терпеть и это не было сил.
Спустя часы, журчание потока, шелест лёгких крон и бесстрастный, отрезвляющий холод сделали своё. Снова успокоили, отвлекли, вернули к оборванным планам и мыслям. Нейт сначала сел, потом попытался встать, завалился набок. Пополз на четвереньках, почти не чувствуя непослушных затёкших ног. У самого ручья неуклюже стащил сапоги, стянул штаны, казённую куртку, рубаху. Умывался долго, стирая подсохшую глиняную коросту и горько сплёвывая. Большинства своих ран он не мог увидеть, лишь чувствовал неловкими пальцами. Борозды, припухлости, глубокие следы стежков и горячие очаги всё ещё ноющих проколов. Ягодицы, внутренняя поверхность бёдер, даже поясница, хоть её и должна была надёжно скрывать кираса — всё было страшно изрезано. Кое-как сшитые, срощенные мышцы и сухожилия представлялись ему корявым лоскутным одеялом и также ощущались. Чем-то слепленным из остатков, всё ещё очевидно рваным, бессмысленным. Рука скользнула в промежность. Скукоженные остатки того, что там когда-то было, казались чужим, инородным клочком коченеющей плоти. Словно гроздь крупных клещей — нечувствительное и мерзкое. Не его.
Нейт с силой шмыгнул носом, злобно сплюнул и пошлёпал к куче своего тряпья, разбрызгивая воду. Что-то бормоча — оделся, двигаясь заметно быстрее и увереннее. Врождённая вредность и упрямство заставляли протестовать, протестовать даже против того, чего он не мог осмыслить или изменить. Проходя мимо знакомых с детства здоровенных валунов — Нейт слышал не только шум