бывают такие поражения, которые выше победы. Проиграл, но не сдался, до конца настаивал на своем, идя один против всех.
Тема «Сократ — Диоген» обогащается новым парадоксальным обертоном. Напомним случай с Диогеном: «Он шел в театр, когда все выходили оттуда навстречу ему. На вопрос, зачем он это делает, он сказал: «Именно так я и стараюсь поступать всю свою жизнь» (Диоген Лаэртский. VI. 64). Итак, наш герой тоже идет один против всех. Но он-то делает это чисто для утверждения своей «самости», в то время как Сократ — ради закона, а закон в воззрениях Диогена является лишь «дымом», ему, как мы знаем, решительно предпочитается «природа».
Сократ закон ставил очень высоко, и это видно хотя бы вот из чего. Когда он сам был приговорен к казни, после этого ему довелось месяц провести в тюрьме в ожидании приведения приговора в исполнение. А тем временем друг философа Критон организовал его побег. Не так-то уж и трудно было это сделать: среди поклонников Сократа имелось немало людей состоятельных, а деньги, как известно, отпирают любые двери. Более того, можно догадываться, что, если бы философ бежал, афинские власти посмотрели бы на это сквозь пальцы. Более того, даже были бы, скорее всего, удовлетворены таким исходом. Ведь явно же ощущалось, что, когда Сократа приговорили к смерти, совершилась несправедливость, которая могла породить об Афинах дурные толки во всей Элладе. Речь-то шла о человеке, известном далеко за пределами родного полиса, о мыслителе, к которому ехали учиться люди из самых разных мест, о мудреце, которому сам Дельфийский оракул присудил «пальму первенства»! Который к тому же уж точно не совершил чего-то действительно достойного казни, а осужден был под влиянием эмоций. Одним словом, скандал.
Насколько было бы лучше, если бы осужденный тайно покинул территорию государства… Его, конечно, не стали бы объявлять в розыск, поскольку вариант с «исчезновением» устроил бы всех: и правосудие восторжествовало, и никто не погиб. А главное — афинский демос опять чист, как слеза: ибо Сократ, обратившись в бегство, тем самым косвенно признал бы свою виновность.
Накануне дня, когда Сократу должны были поднести чашу с ядом, Критон пришел к нему в тюрьму, чтобы рассказать о подготовленном побеге и обсудить детали. Однако, к его полному недоумению, философ мягко, но решительно отказался. Мотивировал он свою позицию тем, что бегство означало бы нарушение законов государства. А этого Сократ никогда не делал, не желает делать и на сей раз. Критона подобная позиция озадачила, да не может не озадачить и современного читателя. Как же так, ведь с Сократом явно поступили несправедливо, приговорили его к смерти, в сущности, ни за что! Казалось бы, в данном случае восстановление справедливости именно в том и будет заключаться, чтобы любой ценой не дать свершиться казни — плоду судебной ошибки.
Но для Сократа в таком ходе рассуждений есть определенная казуистика. А он — отнюдь не казуист, а самый жесткий ригорист. Действительно, либо каждый из нас берет на себя право решать, какой закон справедлив, а какой нет, какой заслуживает исполнения, а каким можно пренебречь, — но тогда это будет самый настоящий софистический релятивизм и субъективизм, с которым Сократ боролся всю жизнь (а Диоген солидаризировался). Либо уж нужно считать, что закон — всегда закон, и повиноваться ему, не делая никаких исключений.
Сократ выбирает последний вариант, что вполне естественно: не он ли постоянно подчеркивал важность законности для жизни общества? Это находит наивысшее воплощение как раз в диалоге Платона «Критон» — произведении, которое мы только что кратко пересказали и которое можно назвать настоящим гимном законам; они даже персонифицируются, предстают в виде неких одушевленных существ.
В принципе подобный «культ закона» был характерен для афинских политиков и мыслителей следующего этапа развития демократии в Афинах, имевшего место в IV в. до н. э.{99}. И весьма вероятно, что сложился этот «культ» в какой-то степени под влиянием сократовских воззрений. Весьма популярной стала идея о том, что истинный господин полиса — не демос, а закон. Впрочем, самые дальновидные и откровенные авторы не скрывали, что в действительности для них такое представление — скорее некая благочестивая фикция. Например: «В чем же состоит сила законов? Если кто-нибудь из вас громко закричит, что его обидели, — прибегут ли к нему законы на помощь, чтобы его защитить? Нет, разумеется! Ведь это написанные тексты, и они сами по себе не могут ничего сделать» (Демосфен. XXI. 224).
А вот для Сократа, похоже, законы все-таки были чем-то большим, нежели просто написанные тексты. Они — живые; они (можно сказать даже и так) — некие божества, охраняющие город. Во всяком случае, так изображает дело Платон в «Критоне». И заглавный герой диалога с грустью уходит: ему не удалось добиться своего, Сократ остался тверд.
* * *
Сократ — патриот своего полиса, Афин. «Как? — могут возразить нам. — Ведь он же критиковал афинскую демократию!» Да, критиковал, и довольно жестко{100}. Обличал ее недостатки, — подчеркнем, действительно имевшие место, отнюдь не выдуманные. Особенное неприятие философа вызывали непрофессионализм и некомпетентность полисного народоправства. Он говорил: «Глупо должностных лиц в государстве выбирать посредством бобов (то есть с помощью жребия. — И. С.), тогда как никто не хочет иметь выбранного бобами рулевого, плотника, флейтиста или исполняющего другую подобную работу, ошибки в которой приносят гораздо меньше вреда, чем ошибки в государственной деятельности» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. I. 2. 9).
Итак, столь характерная для античных демократий жеребьевка{101}, по мнению Сократа, порочна по своей сути. Управлять полисом должен не кто угодно, а специалисты, люди знающие и тем самым «избранные». О массе же демоса это сказать никак нельзя. Не случайно афинский философ с некоторым презрением относился к простонародью. Вот как наставлял он одного из своих собеседников: «Неужели ты стесняешься валяльщиков, башмачников, плотников, кузнецов, земледельцев, купцов, рыночных торговцев, думающих только о том, чтоб им купить что-нибудь подешевле и продать подороже? А ведь из всех их и состоит народное собрание» (Ксенофонт. Воспоминания о Сократе. III. 7. 6).
Но может ли человек порицать порядки в собственном отечестве и при этом называться патриотом? Полагаем, все-таки может, — в том случае, если им движет не злорадство какое-нибудь, не желание навредить, а искренняя любовь к государству, в котором он живет, желание помочь ему исправить имеющиеся ошибки, стать лучше…
Сократ, кстати, был завзятым домоседом, «тяжелым на подъем». Не в том смысле, что редко покидал свое жилище (как раз это меньше всего соответствовало бы действительности: его