Читать интересную книгу Введение в историческую уралистику - Владимир Напольских

II. Генетическая классификация уральских языков

Учитывая всю сложность уральской предыстории, лишь в самых общих её возможностях обрисованную выше, необходимо, тем не менее, представить прежде всего общую картину пройденного уральскими языками исторического пути — с тем, чтобы определить опорные, узловые точки их эволюции, а также — основные тенденции этой эволюции и основные определяющие её на том или ином этапе факторы. Отбор таких «узловых точек» и определение основных тенденций и факторов языковой эволюции необходимы как база для построения этноисторической модели.

Традиционно историю языков уральской семьи принято представлять в виде схемы родословного древа (см. выше). За долгую историю уралистики таких «древ» нарисовано множество (см. сводку их у [Szíj 1990:21—57], их историю в общих чертах в [Хелимский 1982:9—10]). В силу того, что данная схема имеет корни в научных представлениях эволюционистов XIX века и, естественно, не может отражать адекватно и полно реальную историю уральских языков, во-первых, и часто понимается специалистами, работающими в смежных дисциплинах (прежде всего — в археологии), слишком буквально, продуцируя таким образом ложные стереотипы (см. [Larsson 1990]), во-вторых, — она систематически подвергается достаточно суровой и аргументированной критике, в том числе — и в лингвистской уралистике (см., например: [Häkkinen 1984]). Отнюдь не выступая здесь её твердолобым сторонником, не могу не согласиться с Е. А. Хелимским, который считает, что схема родословного древа языков «остаётся надёжным и наглядным (хотя и не вполне точным) средством представления взаимоотношений родственных языков» [Хелимский 1982:9] (но не реальных процессов их генезиса!), а неполнота отражения картины реальных взаимоотношений между финно-угорскими (resp. — уральскими) языками на этой схеме «связана с уже упоминавшейся сложностью реальных процессов языковой дифференциации, которые в родословном древе представлены схематично, упрощённо» [Хелимский 1982:11].

Схему родословного древа следует рассматривать не как отражение процесса языковой дивергенции, а как отражение исторически сложившегося (именно так!) результата этого процесса — в отличие от лингвистически фиксируемого состояния развития языков и диалектов в тот или иной момент времени, отражающего как раз процесс их развития (= «перманентного распада» — см. выше о распаде праязыка, а также примечание 6). Такое понимание обеспечивает принципиальную возможность использования схемы родословного древа языков в качестве опорной для установления упомянутых выше «узловых точек» уральской языковой предыстории: на ней могут быть отражены промежуточные результаты эволюции древних языков в виде тех или иных праязыковых «ступенек». Признание этой возможности и учёт всего сказанного выше о сложности процессов языковой дивергенции и разнообразии исторических форм существования праязыка придают смысл и попыткам усовершенствования самой схемы родословного древа. Наиболее удачными из сделанных до сих пор такого рода попыток можно признать схемы П. Хайду [Hajdú 1976:39] (рис. 2) и Е. А. Хелимского [Хелимский 1982:25] (рис. 3).

Предлагаемая ниже схема (рис. 5) отличается от вышеупомянутых тем, что на ней я попытался показать, во-первых, характер тех или иных праязыковых общностей, особо выделяя надёжно реконструируемые праязыки, во-вторых, оценочно показать относительное время существования этих праязыков как относительно единых (сплошные линии) и как более аморфных общностей разных языков и диалектов, объединённых ареально-генетическими связями (прерывистые линии); в-третьих, на предлагаемой схеме различаются два вида языкового развития: «скачок», когда можно предполагать относительно быстрое выделение «дочернего» праязыка из «материнского» массива, связанный с какими-то резкими социальными сдвигами, с разрывом связей между выделяющейся и «материнской» общностью, — и перетекание (языковой дрейф в терминологии Э. Сэпира), постепенный переход из одного языкового состояния в другое, когда нет оснований предполагать имевшее место в прошлом резкое прерывание языкового развития, разрыв преемственности. Возможно, мои оценки характера того или иного развития являются в достаточной мере субъективными: сложность состоит в том, что такого рода попытки до сих пор не предпринимались. Более того, традиционно прауральская реконструкция строилась на базе прафинно-угорской, последняя, в свою очередь, — на базе праприбалтийско-финской (следуя традиции Э. Н. Сетяля и Э. Итконена), что, в конце концов, естественно приводило к превратному представлению об особой архаичности фонетического строя и лексического состава финского (суоми) языка и к невозможности реально оценить уровень расхождения между, например, прауральским и прафинно-угорским состоянием.

Поскольку реальной альтернативы у этого подхода нет (героическая и оставшаяся незавершённой попытка В. Штейница создать финно-угорскую реконструкцию, учитывающую факты не только прибалтийско-финских, но и других, в особенности — обско-угорских языков, к сожалению, не была поддержана и продолжена), в своих оценках я вынужден следовать в целом этой традиционной точке зрения. Впрочем, сделанные в последнее время шаги в реконструкции прауральской фонетической системы на базе равного учёта не только прибалтийско-финско-саамских данных, но и угорских и самодийских с отслеживанием возможной выводимости фонетических систем каждой группы уральских языков из реконструируемой праязыковой системы [Janhunen 1981; Sammalahti 1988] позволяют надеяться на будущую возможность более близкого к реальному положению дел рассмотрения отношений между уральскими праязыками и оценки характера распада того или иного праязыка, хотя сегодня приходится пока оставаться в рамках традиционного подхода.

Основное содержательное отличие предлагаемой здесь схемы от предшествующих состоит в предположении о разделении финно-волжской общности на три дочерних праязыка: прибалтийско-финско-саамский, прамордовский и прамарийский без постулирования существования особой «волжской» (прамордовско-марийской) общности, — и в оценке характера финно-волжской общности как весьма аморфной и недолго существовавшей. Не вдаваясь здесь в подробный анализ предлагаемых разными авторами аргументов в пользу былого существования финно-волжского и волжского праязыков (см. выше) — эта тема нуждается в отдельном специальном рассмотрении — укажу лишь, что в большинстве своём эти аргументы весьма малоубедительны, либо представляют собой явные недоразумения (по поводу финно-волжской общности см. примечание 4; ещё более слабыми являются попытки обоснования особой генетической близости мордовских и марийского языков — см., например, таковую в [Казанцев 1980:95—100], обзор и критику см. [Erdélyi 1969; Хелимский 1982:17—18]). Возможно, имело бы смысл обсудить вопрос о более тесных связях прамордовского и праприбалтийско-финско-саамского в рамках финно-пермской общности: именно эти языки обнаруживают некоторые существенные структурные схождения, служащие обычно базой для постулирования былого существования «финно-волжского праязыка» (транслатив на *‑ksɜ; суффикс желательного / условного наклонения *‑ks‑; суффикс наречий *‑stɜ‑; деепричастие (старый партитив) на *‑ta и др. — см. обзор [Хелимский 1982:15—16]). В принципе, однако, попарные связи языков в цепочке саамские — прибалтийско-финские — мордовские — марийский — пермские следует, по-видимому, всё-таки в основном объяснять ареально-генетическими связями между парами соседствующих диалектов / языков финно-пермской общности и последующим развитием этих языков в контакте друг с другом в рамках балтийско-скандинавского (с участием — в хронологической последовательности «включения» — балтских, германских и славянских языков) и поволжско-приуральского (иранские, балтские (?), тюркские, славянские языки) языковых ареалов.

В рассмотрении членения самодийской языковой общности я следую за Е. А. Хелимским, в работах которого чётко обосновано отсутствие оснований для выделения особых «южносамодийской» (праселькупско-камасинско-маторской) и «саянско-самодийской» (пракамасинско-маторской) общностей [Хелимский 1982:39—45].

Предварительный анализ схемы на рис. 5, равно как и схем на рис. 2, 3, 4 позволяет наметить некоторые узловые моменты уральской предыстории. Ими, по-видимому, являются распад уральского праязыкового единства (= отрыв раннего самодийского праязыка от прауральского массива — ?), распад прафинно-угорского единства (= начало самостоятельного развития праугорского), период существования финно-пермской и финно-волжской общностей, связанный, очевидно, с расширением праязыкового ареала и сдвигами в социальном и экономическом развитии, приведшими к почти единовременному (с разрывом, возможно, не более 500—800 лет) началу самостоятельного развития прапермской, прамарийской, прамордовской, раннеприбалтийско-финской (прибалтийско-финско-саамской) общностей. Примечательно, что на этот же период, возможно, приходится и распад праугорской общности (= начало самостоятельного развития правенгерского).