Читать интересную книгу Чемпионы - Борис Порфирьев

— Убей меня бог, но это сам Уланов!

Никита непроизвольно обернулся: сжимая руку девушки, парень смотрел на него восторженными глазами.

Да, многие видели в нём знаменитого борца, а он–то занимался постыдными делами! Никита втянул голову в плечи и прибавил шагу…

Когда он поднялся к себе на Большой Болотной, едкий чад ударил ему в нос. Он на цыпочках прошёл мимо заснувшей в кресле Лиды и, мельком взглянув на свежий номер «Вестника театра», прикрутил фитиль лампы. Страдальческая улыбка лежала на Лидином лице. У её ног валялся окровавленный комочек носового платка. Значит, опять был приступ. Если бы она не уснула в кресле и не выронила платка, Никита так бы и не узнал этого. Он разбито опустился на кровать и сжал глаза ладонью… Из забытья его вывел голос Лиды:

— Ты уже пришёл? А я ждала–ждала тебя и задремала.

Она испуганно пошарила по коленям, ища платок, и, увидев его в руках Никиты, проговорила виновато:

— Ты не пугайся, это было совсем не сильно.

Никита молча прижался щекой к её горячему лбу и, гладя похудевшее плечо, сказал:

— Ничего, ничего, Лидуська. Я завтра увезу тебя в деревню.

— Что ты, это совсем не обязательно, — и спросила с тревогой: — Ты плохо себя чувствуешь? На тебе лица нет. Случилось что–нибудь?

— Нет, — отозвался он глухо.

— Никита, — позвала она его. — Что с тобой?

— Ничего, — покачал он головой.

— А всё–таки, может, расскажешь?

— Да ничего же не случилось!

Она загнула рукав на его правой руке, потёрлась лихорадочной щекой о маленький шрамик.

— Болит? Может, прекратить твои выступления с тяжестями? Проживём и так. Мне, право же, ничего не надо.

— Не говори глупостей.

— Ты скрываешь от меня… Я же вижу: что–то случилось. Рука?

— Какая чушь.

— Но ты же поднимаешь гири, а это, наверное, не очень полезно для твоей руки. Может, обратимся к доктору?

Он заглянул в глубину Лидиных глаз, прижался губами к её рту. Отстранившись, заставил себя произнести:

— Вот ты и исцелила меня лучше всякого доктора. Теперь всё в порядке… Угощай. Что ты там припасла для меня?

Он усердно жевал приготовленный ею ужин, боясь, чтобы она не заметила, что его выворачивает от одного запаха пищи. Голова гудела как колокол. Временами ему казалось, что земля снова наваливается на него всей тяжестью… Голос Лиды набегал издалека волнами.

— Я думаю, тебе всё надо бросить, Никита… Я убедилась, что права. Как раз об этом пишет нарком просвещения Луначарский.

Вялая мысль, что можно избавиться от ужина, заставила Никиту подвинуть номер «Вестника театра». Строчки прыгали, не хотели складываться в фразы. Но он заставил себя напрячься и прочитал начало статьи.

— Это как раз я прав, а не ты, — сказал он раздражённо. — Луначарский пишет, что цирк на девять десятых посещают красноармейцы, рабочие и их семьи. И что это наша публика. — И тут же вспомнил мальчишек–папиросников, сидящих в первом ряду с девчонками, на юных лицах которых были уже написаны все пороки мира. Потом представил «могильщиков» с заступами в руках, и двухметровая толща земли снова навалилась на него.

И опять издалека набежал голос Лиды:

— Да… Но ты не дочитал до конца.

Никита во второй раз заставил себя связать прыгающие слова в фразы:

«Первым самым значительным элементом цирка является демонстрация физической силы и ловкости, физической красоты человеческого организма…» Вот именно! Сегодня он как раз продемонстрировал… красоту человеческого организма. В саване…

— Прошу тебя, Лида, оставь…

— Дай–ка я тебе прочитаю. Слушай: «…Придём на помощь труженикам цирка, людям огромной преданности своему делу, напряжённой работы над собой. Очистим их искусство от грязи… И оставим за цирком его великие задачи: демонстрировать силу, ловкость, отвагу…»

— Прошу тебя, не читай! — взмолился Никита.

— Что сегодня с тобой творится?

— Понимаешь, я очень устал. Давай спать.

Он сказал: спать? Спать? В кромешной темноте, как в могиле? Нет, он до утра не посмеет сомкнуть глаз. Скорее бы забрезжил рассвет… Воют кошки на крыше; слава богу, хоть они не спят. Прогрохотал ночной поезд; как хорошо, что и ночью бодрствует не один Никита. Пусть Лида спит. Только бы она выздоровела… Он покосился на жену, прислушался к её ровному дыханию…

— Хороший мой, постарайся заснуть. Завтра ты должен быть в форме, — раздался голос Лиды.

Комок подкатил к его горлу. Но не надо отвечать на её слова. Пусть думает, что он спит.

Лида прижалась к нему, обвила его шею рукой:

— Спи, спи, родной мой.

И Никитины слова вырвались помимо его воли:

— Всё будет хорошо, только бы ты перестала болеть, — и неожиданно для себя заплакал — не о себе, о ней.

— Боже мой, какая я дура! — воскликнула она, приподымаясь на локте. — Весь вечер приставала к тебе с этим дурацким журналом!.. Не надо, Никита, не надо…

Гладя похудевшие Лидины плечи, Никита решил, что завтра увезёт её хотя бы в Лахту, в которой он пережил свои лучшие дни с Коверзневым… И в полдень они уже лежали на лахтинском пляже, оставив свои нехитрые пожитки в дачном домике неподалёку от графского особняка Стенбока — Фермора. В жемчужном тумане перед ними раскинулся Петроград, сверкая застеклёнными крышами эллингов и куполом Исаакиевского собора…

Потянулись спокойные, размеренные дни. По утрам Лида пила рыбий жир и дрожжи, потом они совершали прогулку по Конно — Лахтинскому шоссе. Днём Никита заставлял её выпить кринку парного молока… Если небо хмурилось, они сидели в садике и читали книги…

То, что Лида перестала кашлять, казалось чудом. Кто его знает, что в этом сыграло главную роль — то ли воздух и солнце, то ли спокойствие Лиды за мужа.

И потому он очень испугался за неё, когда из цирка переслали московскую телеграмму: «Выезжайте Москву принять участие первом Всероссийском чемпионате который состоится бывшем цирке Соломанского будут бороться сильнейшие борцы страны».

Однако Лида отнеслась к телеграмме совершенно спокойно. Только на какой–то миг тень смятения пробежала по её лицу. Но в следующую же минуту она сказала:

— Поезжай… Ты так долго ждал этого.

— А ты? — спросил он нерешительно.

— А что я? Мне пора и на работу: ты же видишь, что я поправилась. Только каждый день посылай мне московские газеты, в которых будут писать о тебе.

А Никита подумал грустно, что ему пришлось бы уехать даже против её воли: деньги были на исходе.

Он боялся только опоздать на чемпионат. Но Лидино спокойствие передалось и ему. Тело его было тренированным — оказывается, он не напрасно лежал под тяжеленной платформой, по которой проходил автомобиль, не напрасно каждый вечер поднимал гири и подпоясывался «поясом Самсона»; даже закапывание в «могилу» пригодится ему сейчас — он, как никогда, управлял своим дыханием. В общем, у него просто чесались руки схватиться с любым из чемпионов.

И через три дня он ринулся в схватку, поражая не только публику, но и борцов своей стремительностью и потрясающим каскадом приёмов. Под неистовые крики битком набитого цирка он положил на протяжении недели таких известных борцов, как Чуфистов, Спуль, Цейзик, Посунько, Шульц. Дольше всех ему пришлось повозиться с бывшим водолазом Черноморского флота Данилой Посунько. Однако не очень разбирающийся в классической борьбе спортивный обозреватель дал восторженный отчёт и об этой схватке: «Н. Уланов (Петроград) неожиданно для всех, вскинув голову, разорвал железный двойной нельсон Посунько и, перевернувшись с ним на спину, припечатал его к ковру. Парад против двойного нельсона и приём двойного бра–руле с партера были по достоинству оценены просвещённой публикой. Это четвёртая подряд победа молодого борца».

Настроение было великолепным. Так уверенно Никита никогда ещё себя не чувствовал. А Лидины телеграммы, в которых она желала ему успеха, делали его счастливым.

Приехав позже других борцов в Москву и потому поселившись отдельно от них, он самой судьбой был избавлен от богемной жизни и имел массу свободного времени. Он нарочно выбрал гостиницу на Тверской — поблизости от кофейной Филиппова, где когда–то Александров подбил его на унизительную схватку с быком. Слава богу, с людьми вроде Александрова и Раздольского было покончено; он больше никогда не окунётся в ту грязь, о которой писал Луначарский. Начинается новая полоса в жизни Никиты — демонстрация силы, смелости и натренированности. Он каждое утро писал Лиде письмо и, выйдя из гостиничного подъезда, покупал в киоске газету с отчётём о чемпионате. Запечатав всё в конверт и опустив его в почтовый ящик, он отправлялся по Тверской, заново знакомясь с Москвой после долгой разлуки.

Всё так же возвышался над двухэтажными особняками знаменитый дом Нирензее, такими же грязно–розовыми были стены Страстного монастыря, на том же месте сжимал за спиной шляпу бронзовый Пушкин. Одну новую деталь он увидел на Тверской — справа от двухэтажного красно–белого здания, в котором когда–то жил губернатор, выбросил в небо свой пик бетонный обелиск Свободы; пожарная часть за ним наполовину была разобрана и напоминала сейчас античный портик.