Почему и нас никто так не ласкает, не голубит? Почему мы ограбили, оголили себя? Ведь стынем мы, зябнем без тепла этих любовных слов!
Почему не слышат их наши малыши — дети наши и внуки?
Почему отвергли старинные грузинские ласковые словечки наши женщины? Неужели онемели, умерли, сгинули эти легкокрылые слова? Почему забыли их сегодняшние грузинские матери? К ним-то я и обращаюсь в первую очередь!
Совсем молодою овдовела тетушка Маико, осталась с тремя сыновьями-сиротками на руках. Целый день она хлопотала, кружила по дому без устали и отдыха, как трудолюбивая пчелка-медуница. Тысячу домашних дел переделает и все напевая, с улыбкой, с ласковой прибауткой…
— Боже милостивый! Как это ты сумел создать всю эту красоту? Ясное утро, улыбчивое синее небо, золотистое, рассветное веянье, нивы в шелестящем солнечном платье, розы, всего мира украшение, высокие, весь белый свет озирающие тополя, сладкий дух цветущих лип… Студеные ключи и хрустальный ветерок…
— С ясным солнышком, с восходящим! — поздравляла она меня поутру; и добавляла: — Когда солнце расцветает, как алая роза, — разве ты не радуешься? Вдохну утреннюю сладость — и выдохнуть неохота!
— Если с самого утра не вспыхнет в тебе солнечный луч, останешься в проигрыше. На тот первый луч должен ты нанизать целодневную свою жизнь! Вбери глазами и душой золотое сверканье и радуйся! Доверься тому лучу, иди за ним — и он будет указывать тебе путь весь день.
Так учила меня тетушка Маико, развешивая белье во дворе… С утра до вечера в хлопотах, натруженная, усталая, с лицом, пышущим от жара, и капельками пота на лбу, всему дому заботница, — она была все-таки свежа и красива, как утренняя роза, и весела, как ласточка.
— Птичий щебет разносится, мой мальчик, — брось свои книжки! Цветок раскрывается, зовет тебя. Не теряй этого пестрого, золотого дня! Беги к солнцу и к ветерку, к небу глаза подыми, вниз на землю посмотри! Вон как нива поднялась, маки в поле заалели, персик в снегу, роза в завязи просыпается. Довольно тебе читать, глаза проглядишь, беги на двор, солнышко уважь! Книга всего лучше — да только всему ведь свое время. Гляди, любуйся — вся природа перед тобой. Что за безмерная краса! Что за благодать! Не все тебе над делом надрываться, — так наставляла меня, выговаривала мне тетушка Маико, когда я дни напролет корпел над книжками…
— За утренним лучом поспешай, дружок! Не то жить трудно будет! Верь прежде всего в солнечное сиянье, и будешь счастлив на земле, — все повторяла она, неустанно внушая мне свою веру…
Такова была тетушка Маико — друг ветра, наперсница цветов…
— Ну, погляди — разве не чудо, в самом деле, эти цветущие, словно пламенем охваченные деревья? Разве золотые косы Тамар-царицы и это пышущее жаром персиковое дерево не одно и то же?
Но стоило показаться на улице маленькому оборванцу-пастушку, как тетушка Маико тут же забывала о красоте природы.
— Постой, мальчуган, куда ты? Иди к нам! — подзывала она паренька и выносила ему из дома целый круглый грузинский хлеб, да еще обильно намазав его медом… И продолжала:
— Ты знаешь, что говорит солнце, когда распускается махровым розаном на небесном хрустале? Знаешь? Нет? А я знаю! Я даже слышу запах его сверкающего луча! — говорила тетя Маико с любовью.
— Гляди на мир глазами малых птах, поговори с солнышком, прежде чем уйдет в свое гнездо, беседуй с брызгами водопада, с прозрачными струями, с шелестящей нивой, с летучим ветерком.
— У зяблика спроси совета, у подснежника или персикового цвета — и будешь богат.
— Ладушки матушке, листочки мои, цветочки! — ласкала она колокольчики вьюнка, обвившегося вокруг столбов галереи, и глаза ее светились нежностью.
Помню однажды в студеный зимний день тетушка Маико вышла на балкон. Дул резкий февральский ветер. Тетушке Маико казалось, что она одна, что никто ее не видит.
Она поглядела вдаль, на белые зимние холмы, на заснеженные овраги, приложила руку ко лбу и позвала:
— Приходи скорей, весна красна, торопись, а то уж нам невтерпеж, надоела зима, и хлеба не стало у людей в ларях… Приходи скорей!
Так она запросто, по-домашнему, звала весну, упрашивала ее, словно была ей своим человеком — подружкой или родней!
Вдруг она увидела меня — и смутилась, стала оправдываться, словно в чем-то была виновата:
— Что делать, Гогия, мой мальчик — не могу я без солнышка, наскучила мне зима. Ах, кабы вечна солнце светило, кабы всегда все цвело вокруг!
— Считай это ясное небо, это цветущее дерево за бесценный дар, за божью милость. Наслаждайся ими, радуйся — а иначе какая цена всей твоей жизни?
— Не надо забот — отбрось их, ну, хоть из любви ко мне. Забота сушит, забота старит! Работай с улыбкой, делай дело смеясь — и день пройдет так, что не заметишь. Жизнь зовет нас не к мученьям, а к радости. Пой всегда — от песни свет в душе разливается.
— Боже милостивый! Сколько ты создал прекрасного на свете — но никому и взглянуть недосуг! Вон, идут по дороге путники — посмотрим, заметят они белые цветы, что облепили изгородь и свешиваются с нее, почувствуют их запах? Небось не заметят, не почувствуют. Бедняги!
Но путникам и в самом деле было не до белых цветов и их аромата. Это были родичи тетушки Маико; они возвращались из города с дурными вестями — в тот день была объявлена первая мировая война.
— Ох, ослепни мои глаза, горе нам всем, несчастным! Миллионы человеческих жизней угаснут во мгновение ока, сгорят, как солома! Сметет пожаром, смоет потопом с лица земли то, что создавалось в поте лица, тяжким трудом… — говорила в горе тетушка Маико; душа ее была уже как бы окутана пороховым дымом и мглой войны.
Умолкла, точно онемев, Маико. Глаза ее уже не видели красоты мира, уши не слышали сладостного голоса природы, сердце закрылось для радости. Уже и собственный двор был ей немил. И с гостями она была сдержанна, как никогда — точно не родственников принимала, а чужих людей. Вместо того, чтобы броситься, как обычно, навстречу тетушке Джеране с любовными словами:
— Вокруг шеи твоей обовьюсь, колени тебе расцелую, к груди твоей прильну! — она сухо расцеловалась с нею при прощанье, как бы по хозяйской обязанности…
— Эх, сколько молодых зря пропадет! — хлопала себя в отчаянье по коленям Маико.
Старый дядя Лашхия успокаивал ее:
— Ну, что поделаешь? Зато какая молодежи наука: закалится, окрепнет… Нельзя без войны, что это будет за жизнь?
— Ничего, не беда! Конь объезженный и молодец обстрелянный дороже ценятся.
Простой и грубоватый дядя Лашхия смотрел на войну глазами человека времен царя Ираклия, когда могучие богатыри, сшибаясь в рукопашной схватке,