не согласен. Один из его кивков совпал с вопросом: «Вы с Натальей выпьете, когда из роддома выпишут?», после чего мама с тётей Викой оставили нас в покое.
Мы выпили все четыре бутылки. Я произносил, как мне казалось, красивые тосты, а брат их поддерживал молчаливым согласием. На четвёртом тосте Пашка возмутился, но внятно объяснить, что ему не понравилось, не смог.
Как возвращался домой, не помню. Мы с Пашкой одновременно вышли из общаги, но он почему-то нажал на кнопку звонка на два часа позже меня.
Память хлещет кнутом по плечам. Хорошие воспоминания доставляют боль, потому что так хорошо больше не будет, а плохие лучше, конечно, забыть. Иногда промелькнёт мысль – и всё, зацепился. Начал спорить с собой, доказывать свою же правоту – и настроение испорчено. А на самом деле, ничего не происходило. И конфликт давно исчерпан, и вытаскивать наружу его не стоило.
Мёртвые любят, когда о них вспоминают. Память приятней обрядовых жертв.
В Древнем Риме двадцать первого февраля проводился праздник Фералии. На нём готовили трапезу для умерших. Однажды, во время войны, о трапезе забыли, и город захлестнул мор, а по ночам души толпами выходили из могил и громко выли, шатаясь по улицам. Как только им принесли жертвы – хлеб, фиалки, пшено, соль, – духи вернулись в землю и мор прекратился.
– Я так устал, – говорит тридцатидвухлетний парень. – Я слишком многого не успел.
Я лежу на куче земли возле вырытой могилы. Парень говорит из ямы, а слова его звучат прямо в моей голове.
– Я учусь и работаю.
Парень так и не понял, что умер, и я не стану его разубеждать.
– На работе начальство придирается по мелочам. Что бы ни делал, всё равно не прав. И дёргают постоянно: и в ночь, и в выходные – в любое время. Говорят: «Должен жить работой». А я не хочу. Чуть что, премии лишают. И получкой в морду тыкают. Как будто мне подачки кидают, а не зарплату. В фазанке за прогулы прессуют. Говорят: «На заочку иди». А какая заочка? Я и так пятнадцать штук в год отваливаю. А на заочке ещё на дорогу, на проживание надо. А у меня жена, ребёнок в первый класс пошёл.
Деревья сбрасывают листву, обнажая кривые руки.
– Давят с двух сторон. Я как волчок кручусь, и всё равно ничего не успеваю.
Стужа пробирается в мою спину, колет лопатки, водит острым языком по позвоночнику.
– А иной раз охота всех удивить. Что-нибудь такое сделать – из ряда вон, чтобы все попадали. Не знаю, то ли плохо всем сделать, то ли хорошо. Но чтобы не обиделись там и, наоборот, не полюбили, а чтобы офигели так конкретно и сказали: «Ну не ожидали вообще никак. Ты вообще прям даёшь».
Парень умер, и никто не удивился. Кто-то плакал, кто-то, может, радовался, кто-то сделал всё правильно, похоронил, как положено.
Весталок, девушек, которые несли службу в храме Весты, обязанных в течение тридцати лет жить в храме, сохраняя девственность и отрекшись от мира, за нарушение обета замуровывали заживо в земляном валу. Закончив молитву, верховный жрец выводил из строя осуждённую, прикрытую плащом, чтобы не было видно её лица, и приказывал ей сойти по лестнице в приготовленное углубление. Лестницу вытаскивали, нишу замуровывали.
Парень умер, и никто не откопал его. Кроме меня.
Утром Архип говорит:
– Меня мужики с детства учили – я же не всегда карты тусовал – трём вещам: не пей, не женись и учись хорошо.
Архип втыкает лопату в землю и опускает ладони сверху на черенок.
– Не женился. Почти не пил. Здесь только начал. Школу с серебряной медалью закончил. Считать умею, поэтому карты в руку легли. Институт бросил – они кормили. А теперь думаю, что не прав был. Но ты-то чего? – Архип обращается ко мне.
– Подожди, – прерывает его Жека. – Не пить, понятно почему. Учиться тоже. А почему не жениться? По-моему, каждый должен завести семью. Сына родить, дерево посадить.
– А при том, – Архип убирает ладони с лопаты, – что жена пилит, начальник пилит, водка только усугубляет. А холост – никаких проблем, никто мозги не компостирует. Трезвый – проблем ещё меньше. Образование есть – можно и самому в начальники двинуть. Это мужики говорили, у которых полный супнабор: и жена-мегера, и начальник-идиот. А ты здесь что делаешь? – Архип тычет в меня пальцем. – У тебя же образование. Здесь что забыл?
Я ковыряю носком кирзового сапога землю.
– Твою мать, хоть слово скажешь?
– Не трогай его, – вмешивается Иваныч.
– Иваныч… – морщится Архип. Шрам на его лице изображает неудовольствие. – Ну же, Молчун?
– Да не мучай ты его.
Архип хромает ко мне.
– Нет, ты скажи.
– Хватит, говорю, – Иваныч хватает его за руку.
Архип стряхивает Иваныча.
– Да подожди ты.
– Я сейчас так подожду.
Жека семенит глазками, переводя их с Иваныча на Архипа. Иваныч сжимает руки в кулаки. Архип напрягся, в ожидании удара. Тополя и сосны нависли над ними.
– Я скажу.
Всеобщее внимание устремляется ко мне. Такие лица удивлённые, что даже смешно.
– Я здесь потому, что чувствую себя комфортно. Потому что мертвые мозги не компостируют, в отличие от живых. Да, им плевать на меня, но живым плевать ещё больше. Только они хотят такими хорошими показаться, я прям не могу, с советами лезут, вопросами: «Как дела?» Да тебе же пофиг. Ты из вежливости. А мне вежливость твоя на фиг не нужна. Как дела? Нормально дела. А где – нормально? Так разве я скажу, что плохо? Тебе не понравится, если плакать буду. Да и кому это надо? Мозгоклюи одни.
Я беру лопату и принимаюсь копать.
Удивлённые, мои товарищи пару минут стоят на месте. Придя в себя, не говоря ни слова, принимаются за работу.
В тишине Жека произносит:
– Это хорошо, если делами интересуются, а бывает, подлянки кидают. Или делают вид, что такие молодцы, а сами в карман тебе гадят.
В остаток дня мы перекидываемся только дежурными фразами, а на следующий день Архип не выходит на работу.
Вечером узнаём, что он в больнице. Подростки со двора Архипа так избили его, что он едва добрался до телефона.
– Уроды, – психует Иваныч. – Ну я разберусь.
– Сегодня поздно к нему идти, – говорит Жека, – а завтра с пяти до семи.
Архип отдыхает на кровати с изогнутыми дужками. Голова его перебинтована, как у бойца из революционных фильмов, кожа на лице почти оранжевого цвета, одна нога подвешена на канатах. Вроде бы та же, на которую он хромает. Спросить о ноге я не решаюсь.
– Вот гниды, – сквозь зубы цедит Иваныч.
Архип спит. Врачи запретили его будить и нас к нему не пускали, но под натиском Иваныча провели в палату «на пять минут».
Мы тихо постояли возле кровати, оставили на тумбочке пакет с соком и фруктами и ушли.
Только за нами закрылась дверь,