Был мертвый комендантский час, повторявшийся перед каждой сменой. В данный момент все коридоры Медины были пусты. И изогнутые поля и парки барабана. И лифты отключены. Свободно передвигаться вправе только лаконские безопасники, остальные загнаны по местам. Они в том числе. Если мерить в рабочих часах, это дорого обходилось. Все равно что на «Роси» лишиться одного работника на восемнадцать часов в день. Для Медины коэффициент потерь увеличивался на три нуля в конце суммы. Кто-то в лаконском командовании счел, что дело стоит таких жертв. Одно это кое о чем говорило.
Наоми забормотала, подвинула подушку и снова утонула в ней, не приходя в сознание. Но скоро она проснется. Они так долго спали в одной койке, что Холден узнавал приметы, не замечая их. Просто ощущал, как она всплывает к поверхности. И надеялся, что не всплывет, пока дверь не будет снова принадлежать им. Может, тогда она не почувствует себя пленницей, как чувствовал сейчас он.
За много лет «Роси» успел поработать тюрьмой. Хьюстон был последним пленником, но до того, с момента, когда «Тахи» превратилась в «Росинанта», они успели перевезти полдюжины. Первой, раз уж он вспомнил, стала Кларисса Мао. Все его заключенные проводили месяцы в каюте теснее этой, и у каждого была перед глазами не подчинявшаяся им дверь. Холден всегда с холодной отстраненностью понимал, что им от этого может быть неуютно, по все же то была не настоящая тюрьма – а он и в тюрьмах побывал.
Хотя разница имелась. В тюрьмах есть правила. Есть надежда. Ты остаешься в камере, пока не придут для беседы адвокат или представитель профсоюза. И потом будет суд. Если дело обернется плохо – за ним будет тюрьма. Одно вытекало из другого, и все называли это правосудием, хоть и сознавали, что даже в лучших случаях это преувеличение. По сейчас он в каюте. В жилом пространстве. Его превращение в тюремную камеру ощущалось как надлом, какого не было в настоящей тюрьме. Тюрьма где-то кончается. Вот ты в ней, но, выйдя за дверь или пост охраны, ты оказываешься вне ее. А сейчас вся Медина обернулась тюрьмой и останется ею еще двенадцать минут. От этого Холдена мучили клаустрофобия и депрессия, с которыми он так и не сумел справиться. Как будто вся станция стала теснее гроба.
Наоми снова шевельнулась, натянула подушку на голову. Вздохнула. Глаз не открывала, но снова была с ним. Не спала, хотя признаваться в том пока не хотела.
– Эй, – позвал Холден так тихо, что она могла бы притвориться, будто не слышит.
– Эй, – отозвалась она.
Прошла еще минута, и Наоми сбросила с головы подушку, зевнула и по-кошачьи потянулась. Накрыла его руку ладонью, переплела пальцы.
– Все хандришь?
– Да, есть немножко.
– Помогает?
– Ничуть.
– Именно. Тогда за дело?
Холден кивнул на янтарный огонек.
– Еще нельзя.
Она опустила глаза. Сигнал внешнего контроля мигнул в ее глазах огоньком: пламени.
– А, ну да. Чистим зубы, писаем и за дело?
– Это пойдет, – согласился Холден и вытолкнул себя из постели. Действуя по ее плану, он уже чистил зубы, когда дверь переключилась на красный сигнал: заперта, но под его контролем. К облегчению примешалась злость на это облегчение.
Суета в коридорах жилой палубы была не сильнее обычной. Пройденный ими накануне проверочный пункт исчез, переместился на какой-то другой перекресток. «Надзор должен быть непредсказуем и заметен», – подумал Холден. Так или иначе, с тех пор как система безопасности перешла под контроль лаконцев, все эти охранники и посты были просто декорацией. Демонстрацией силы, способом запугать и построить местных. Транспорт не работал: ни лифты, ни карты. Хочешь куда-то попасть – иди пешком.
Искусственное солнце в барабане грело как обычно. Поля и парки, улицы и строения на закругленных поверхностях тоже остались прежними. Легко удавалось забыть, что станция оккупирована, – пока не имеешь дела с людьми.
Лоточник, торговавший лапшой под соусом, вручил им лишний пакетик арахиса и по конфете с коричным сахаром – за счет заведения. Пожилая женщина, с которой они разминулись по дороге на корму, к машиному залу и докам, улыбнулась им, а потом, приостановившись, погладила Наоми по плечу, и на глазах у нее выступили слезы. Компания молодежи посторонилась, пропуская, и уважительно кивнула. Не в том дело, решил Холден, что в нем узнают знаменитость. Все граждане Медины обходились друг с другом так, словно каждый был сделан из сахарной ваты. Опасаясь смять неосторожным дыханием. Так же было на Луне, когда на Землю обрушились камни. Глубинный человеческий инстинкт – в трудные времена сбиваться вместе. Беречь друг друга. Если видеть светлую сторону, он и делал человека человеком. Но в Холдене затаилось темное подозрение, что в этом было и что-то от сделки. «Смотри, мироздание, видишь, какой я добрый, милый и ласковый. Не позволь, чтобы меня растоптали».
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Даже если здесь действовали всего лишь страх и горе, Холден не стал бы возражать. Все что угодно, лишь бы люди обращались друг с другом по-хорошему.
Перед маленьким кафе, угощавшим чаем с рисовыми колобками, что-то строила дюжина лаконцев: они собирали стену из блоков со стороной два с половиной метра на восемь в ширину и три в высоту, со стальными углами и широким, затянутым сеткой отверстием, обращенным к проходу. Вроде собачьих будок. Полдюжины местных наблюдали за стройкой со стороны, и Наоми присоединилась к ним. Темноволосая девушка с россыпью веснушек на щеках подвинулась, освобождая место. Еще одно маленькое проявление доброты, монетка доброжелательства.
– Значит, ожидают арестов? – Наоми обратилась к соседке как к подружке. Как будто все, кто не был лаконцем, теперь стали одной семьей.
– Думается, так, – отозвалась веснушчатая и приветливо кивнула Холдену. – Напоказ делают. Чтобы мы сидели смирно, так?
– Получается, так, – согласился Холден, стараясь не выдать ожесточения. – Показывают всем, какое наказание их ждет. Напугай хорошенько, и мы станем послушными. Они нас дрессируют, как собак.
– Собак так не дрессируют, – возразила веснушчатая. В ответ на его взгляд кивнула не без почтения, но не отступилась от своей мысли. – Собак обучают вознаграждением. Наказание, если честно, не действует.
У нее в глазах блеснули слезы, и у Холдена тоже встал ком в горле. «Вторжение. Захват. Они могут перебить все население станции, и никто не сумеет им помешать. Это было невозможно, но оно случилось».
– Не знал, – сказал он девушке. Банальная фраза, но другого утешения он ей предложить не мог.
– Наказание никогда не действует, – твердо проговорила Наоми. Лицо ее было непроницаемым. Она чуть подвинулась, словно разглядывала музейную скульптуру. Рассматривала демонстрацию силы как спектакль. – Разве что на время.
– Вы здешние? – спросила веснушчатая. Она их не узнала.
– Нет, – ответил Холден. – Наш корабль в доке. Вернее, наш прежний корабль. Тот, на котором мы прилетели. И команда, с которой мы летали.
– Мой тоже под арестом, – объяснила девушка. – «Старый Банком» с Нового Рима. Мы на следующей неделе собирались домой. Теперь и не знаю, на сколько застряли.
– Живете на корабле?
Она помотала головой.
– Док закрыт. Без конвоя на корабли никого не пускают. Я надеялась найти комнату, но ходят слухи, что придется разбить лагерь здесь, в барабане.
Наоми обернулась, и Холден увидел на ее лице отражение всех своих мыслей. Раз доки закрыты и команды изгнаны в барабан, на «Роси» тоже никого. А сеть отключена, значит, и запрос на связь не пошлешь. С Бобби, Алексом, Амосом сообщения нет. И с Клариссой тоже. Барабан со всеми палубами и внутренними поверхностями насчитывает больше пятидесяти квадратных километров коридоров, кают, сервисных тоннелей и складов. И регенерирующих фабрик. И гидропонных ферм. И резервуаров воздуха. И медотсеков. Попробуй найди четырех человек в лабиринте размером с немаленький город.
Холден коротко, резко кашлянул. Наоми внимательно склонила голову.
– Нет, ничего, – объяснил он. – Просто не так давно я думал, какой маленькой мне кажется Медина.