продуктом иного политического режима, окрашенного обстоятельствами военного времени и осложненного двумя факторами: экономическим кризисом и неудачами на фронте. Уличные толпы по-прежнему избивали представителей меньшинств и уничтожали собственность, но теперь спусковым крючком стала нехватка припасов и рабочих мест, идеологическое содержание бунта было связано с военным конфликтом, а насилие само по себе демонстрировало кровную связь с этническим насилием в прифронтовых окраинах в ранний период войны.
Мы можем наблюдать тот же феномен в контексте предвоенного насилия иного рода – рабочих забастовок – еще прежде, чем на московских улицах рассеялся дым. В этот раз местом действия стала Кострома. Причина волнений была та же, что лежала в основе практически всех бунтов на экономической почве во время войны, – инфляция[199]. Неуклонно растущие цены, особенно на товары массового спроса, например на продукты питания, побудили лидеров рабочих вновь и вновь обращаться к фабричной администрации с требованиями повысить жалованье. Однако управляющие Большой Костромской льняной мануфактурой отвергали эти требования, соглашаясь повысить заработок только при условии снижения субсидий на жилье на ту же сумму. Администрация, связывая забастовки с войной, 2 (15) июня заявила, что «грозное время, переживаемое отечеством, требует напряженной работы и полного спокойствия внутри страны. Не время бастовать, необходимо работать»[200]. Когда на следующий день рабочие льняной мануфактуры устроили стачку, власти еще раз указали на эту связь: поскольку мануфактура следует государственным указам «для нужд сражающихся за веру, царя и родину русских воинов», забастовщики нарушают закон и «могут принести пользу исключительно лишь нашему врагу»[201].
В первые девять месяцев войны подобный дискурс мог успешно использоваться, однако поражения и усиливающийся крах экономики подорвали тот патриотический настрой, что сохранялся в июле 1914 года. Бастующие, игнорируя раздувающих щеки представителей власти, устроили шествие. Когда полиция попробовала их остановить, толпа начала закидывать ее камнями. Полицейский начальник в ответ приказал стрелять в толпу. Подчиненные начали стрелять, но в воздух – здесь снова сыграло свою роль влияние военного отступления. Кое-кто из толпы счел холостые выстрелы доказательством того, что у полиции, как и у солдат на фронте, не хватало патронов; они кричали своим товарищам: «Не бойтесь, у них нечем стрелять, патронов нет»[202]. Но, как показали следующие минуты, это было не так. Полиция убила нескольких бастующих следующим залпом, в том числе женщин и детей.
Теперь настала очередь лидеров рабочих увязать войну и костромской бунт. Костромские большевики выпустили Прокламацию костромских женщин-работниц к солдатам, где говорилось:
Солдаты! К вам обращаемся мы за помощью. Защитите нас. Наших отцов, сыновей и мужей забрали и отправили на войну, а нас, беззащитных, безоружных, расстреливают здоровые, сытые стражники. Некому нас защитить! Защитите вы нас! <…> Нам говорят: работайте спокойно, но мы голодны и не можем работать. Мы просили, и нас не слышали, мы стали требовать, и нас расстреливали. Говорят, нет хлеба. Где же он? Неужели только для немца родила земля русская?[203]
На следующий день еще несколько костромских фабрик начали забастовку в знак протеста против арестов и расстрелов. Волнения скоро перекинулись на соседние районы. Фабричная администрация быстро согласилась на требования рабочих, но забастовка продлилась еще несколько дней, став ключевым моментом в возрождении стачечного движения в России. В считаные недели снова начались крупные волнения в регионе (на этот раз в Иваново-Вознесенске), вернувшись бумерангом в Москву [Флеер 1925: 90].
События в Москве и Костроме – лишь два примера (хотя и значимых) событий лета 1915 года, которые показали, что вся социальная динамика военного времени, вслед за движением русских армий и беженцев, развернулась на восток. Этнические конфликты, ускорение инфляции и открытое насилие поначалу наблюдались в зонах боевых действий. Затем они проникли, по крайней мере на уровне идеи, в сообщества Центральной России, но не находили явного выражения до кризиса, связанного с Великим отступлением. Надежда на победу растаяла, инфляция росла намного быстрее заработной платы, и недовольство расширилось до ощутимого предела. Необходимо было найти виновного. В первый год эта роль отводилась немцам и евреям, но время шло, и это объяснение казалось все менее убедительным все большему числу людей. Даже в прифронтовых местностях, где антигерманские и антисемитские настроения были в порядке вещей, например в Киеве, претенденты на роль виновного менялись. Образованное общество «было напугано нерешительностью и неустойчивостью правительственной власти», в то время как среди местного крестьянства наиболее распространены были слухи, что «все наши неудачи на войне происходили от измены высших начальников»[204]. Образованное общество Петрограда было напугано еще сильнее. Распространялись слухи о неизбежном дворцовом перевороте, удрученные граждане открыто говорили о разрушении военной и политической системы и вероятной победе Германии, и даже богатые и влиятельные люди, такие как состоятельный промышленник А. И. Путилов, признавались иностранным консулам, что «дни царской власти сочтены» [Гайда 2003:76].
Конец «священного союза»
Военные неудачи и социальные волнения, порожденные ими, преобразили политический ландшафт. Как отмечалось ранее, взаимные обвинения по поводу нехватки военного снаряжения вылились в успешную кампанию центристов, в результате которой военный министр Сухомлинов оказался козлом отпущения и 12 (25) июня был вынужден покинуть свой пост. Тот же животрепещущий вопрос нехватки снарядов заставил правительство учредить в мае новое Особое совещание по государственной обороне [Gatrell 2005: 90]. Хотя эта комиссия и являлась государственным органом, подчиненным Главному артиллерийскому управлению, в нее входили члены Думы и ряд крупных деловых людей Петрограда. Председатель Думы М. В. Родзянко был самым видным деятелем из тех, кто склонял Ставку к уступкам общественному мнению.
Однако всего этого было недостаточно, чтобы спасти «священный союз» российских политических партий и царя. В начале июня кадеты созвали партийную конференцию, на которой губернские делегаты обрушились с критикой на партийное руководство и политические взгляды таких людей, как их лидер П. Н. Милюков. Как признавал Милюков, идея созыва конференции исходила из «российской глубинки», и эти делегаты добились, чтобы их неудовлетворенность властями и партийным руководством стала предметом обсуждения[205]. Однако обсуждение «тактических» политических вопросов было отложено в повестке дня на третий и заключительный дни. Конференция началась с обстоятельного обсуждения ключевых вопросов, стоявших перед нацией. Список этих вопросов может служить барометром, показывающим, что именно либеральная интеллигенция считала важнейшими политическими темами момента: 1) аграрный вопрос, 2) инфляция, 3) финансы и налоги, 4) помощь жертвам войны и 5) национальные вопросы (особенно еврейский, украинский и польский, хотя предполагалось рассмотреть и другие (к примеру, армянский), если бы позволило время)[206]. Доклады и выступления по данным вопросам