само собой, без организации, без плана и системы, а потому еще страшнее, так как может привести не только к нежелательным, но прямо ужасным или даже бессмысленным последствиям[193].
Военное поражение уничтожило последние остатки легитимности царской власти, а вместе с ней и Священный союз, управлявший политической жизнью в первые десять месяцев войны. Политические события и решения, выработанные летом (и в оставшиеся годы войны), несли на себе отпечаток новых форм политической, общественной и экономической жизни, зародившихся в прифронтовой зоне до отступления.
В районах, оказавшихся теперь гораздо ближе к линии фронта, например в Киевском уезде, спектр настроений населения колебался от исполненного надеждами патриотизма к обеспокоенности. Один жандарм отмечал:
Настроение крестьянского население угнетенное. Брожения в народе пока нет, но прежний подъем исчез. Появилось недоверие в успех нашего оружия. Неудачи и отступление наших войск произвели заметный перелом в настроении населения[194].
В начале апреля начали шириться порожденные инфляцией бунты, и Министерство внутренних дел предупредило губернаторов 12 (25) апреля, что инфляция,
явление это особо тяжело отразилось на беднейших классах населения, недовольство коих уже стало проявляться в некоторых местностях в виде попыток к устройству уличных беспорядков и погромов торговых помещений купцов, подозреваемых в умышленном повышении цен[195].
«К 1915 году, – отмечает Коринн Годен, – было практически невозможно, открыв номер провинциальной газеты, не натолкнуться хотя бы на одну статью с сетованиями по поводу искусственного роста цен и вреда, который якобы наносят спекулянты» [Gaudin 2008: 397]. Также показательным является возрождение оппозиционного рабочего движения. В первые месяцы войны в империи было зафиксировано не более 20 забастовок, в которых принимало участие менее 12 000 человек, но уже в апреле 1915 года произошло 11 забастовок (38 590 участников), в мае – 165 забастовок (63 008 участников), в июне – 164 забастовки (80 054 участника) [Минц 1959: 24].
Это бурление общественных волнений вылилось в два чрезвычайных событиях: массовые бунты в Москве в последние дни мая и силовое подавление растущей волны забастовок в Костроме в начале июня. Об этих событиях немедленно стало известно по всей стране, и они запустили ряд других волнений и забастовок в конце весны и в начале лета.
Московские волнения начались 26 мая (8 июня), менее чем через неделю после того, как австрийцы взяли Перемышль[196]. Группу из примерно 100 женщин, пришедших, как обычно, раз в неделю получить заказ на шитье для армии в комитет великой княгини Елизаветы Федоровны, отправили восвояси, объяснив, что материала для раздачи нет. Швеи расстроились, некоторые начали кричать, что их работу великая княгиня – «немка» – отдала немецкой швейной фирме Манделя. Толпа росла, агрессивные настроения усиливались, однако военный губернатор города умиротворил людей, обещав рассмотреть их жалобы. В тот же день набойщики на мануфактуре Гюбнера забастовали, требуя уволить рабочих-эльзасцев. Снова обрели популярность антигерманские настроения, и полиции с трудом удалось не допустить, чтобы волнения перекинулись на близлежащую фабрику боеприпасов Прохорова. Но в следующие два дня удача полиции изменила, и толпы атаковали фабрики и магазины, сперва те, что носили немецкие названия, а после все, которые попадались на пути. Московский градоначальник А. А. Адрианов, испугавшись, что ситуация перерастет в революцию, отказался дать полиции приказ стрелять по бунтарям. Правда, уже в конце концов 29 мая (11 июня) он приказал стрелять по бунтующим толпам, после чего волнения утихли. В результате столкновений было убито восемь гражданских лиц и семеро полицейских, не менее 40 других мирных жителей получили серьезные травмы. Было разрушено более 300 предприятий и много частных домов, общий ущерб составил свыше 72 миллионов рублей. Если судить в денежном исчислении, это был крупнейший погром за всю историю России до того момента.
Эрик Лор убедительно опроверг популярный на тот момент аргумент, заключающийся в том, что правительство санкционировало или даже само организовало погром. Нехарактерное нежелание полиции стрелять по толпе, утверждает он, было знаком не соучастия, а осмотрительности. В апреле, после волны демонстраций против роста цен, Министерство внутренних дел решило, что не стоит переводить экономические конфликты в политические, убивая гражданских лиц, и Адрианов следовал этому решению. Однако московские бунты показали, как быстро экономическое недовольство может перерасти в тотальные беспорядки, и власти немедленно отказались от подобной политики. Полиция тут же получила от губернаторов указание быть решительнее. Уже 3 (16) июня губернатор Чернигова Н. Н. Лавриновский говорил руководству своей полиции:
при настоящих условиях, переживаемых Россией, представители государственной власти на местах должны действовать решительно и быстро, забывая о формальных соображениях там, где требуется во что бы то ни стало охранить общественный порядок и спокойствие. Не должны быть допускаемы никакие демонстративные шествия, или манифестации, даже патриотические, если последние не вызываются какими-либо совершенно исключительными причинами. Всякие сборища должны быть рассеиваемы немедленно. В случае малейшего сопротивления толпы должно решительно принимать крайние меры, вплоть до употребления согласно существующим правилам оружия[197].
Толп любого рода следовало опасаться, а не поощрять их, и политика осмотрительности в отношении применения силы против мирного населения была отброшена, пока армия занята военными действиями.
Из трактовки Лора ясно, что, если отбросить довод об организации погрома сверху, остается предполагать, что мы имеем дело с социальным взрывом насилия по этническому признаку. Бунтующие происходили из разных классов, были разного пола и разных возрастных групп, и, как только развернулась анархия, цели насилия тоже оказались разными. Нет, однако, сомнения, что на начальных этапах идеология погромщиков определялась этническим антагонизмом в отношении немцев. Этот антагонизм присутствовал в Центральной России и в других местах империи до войны. Как мы уже наблюдали, гнев людей нарастал экспоненциально, как и враждебность по отношению к немецкому элементу среди них. Несчастные рабочие задолго до московских событий постоянно требовали, чтобы немцев выгнали с их предприятий. Например, в феврале 1915 года в Харькове толпа, состоявшая главным образом из работниц, оставила рабочие места на фабрике и потребовала уволить директора, некого Зонненберга. «Нам не надо немцев!» – кричали они, однако их не послушали. Толпа в итоге рассеялась без кровопролития[198].
Но после неудач в Галиции толпы в Центральной России начали переходить к насилию. Антипатия вызревала уже какое-то время, а военное отступление спровоцировало ярость масс и рост силовых действий в тылу. Как замечает Лор, «связь между событиями на фронте и нетерпимостью к иностранцам в стране приобрела критическую значимость» [Lohr 2003: 43]. То, что некоторым современникам казалось возрождением определенного типа довоенного насилия (погромов), на самом деле было