Весть о гибели отца была для Володи неожиданной, она омрачила радость возвращения. И «встретины» получились печальными, родственники переговаривались тихо, украдкой бросали на Анастасию Тимофеевну жалостливые взгляды и больше нажимали на щедрый солдатский паек, разложенный по тарелкам.
Мать сильно постарела. Под глазами и в уголках губ отчетливо обозначились кустики морщин, в гладко зачесанных волосах проглядывают седые нитки, ростом и так была невысокой, а тут совсем махонькой стала — видно, пригнула к земле навалившаяся вдруг в самом конце войны беда…
У него опять проснулись к матери те самые нежные чувства, которые он впервые испытал тогда, на побывке. К ним еще примешалась жалость, и теперь невыносимо больно было смотреть на мать.
А она крепилась, старалась не угнетать своим видом праздничное застолье. И только когда за столом в который раз принимались говорить о том, кто из соседей и знакомых вернулся домой, а кто сложил голову, судорожно глотала подступающий к горлу комок…
Родственники разошлись рано, так и не напевшись досыта, не выплясавшись, как это полагается на всякой гулянке. Но на другой день собрались снова, уже в другом настроении: утром пришел отец!
Оказывается, в том бою, о котором его товарищ написал на фабрику, Алексей Николаевич Бажанов был только ранен и вот теперь вернулся домой.
Пока мать с Николаем собирали родню, отец с сыном успели перемолвиться.
— У меня война короткая получилась, в первом же бою и ранило, — говорит отец. — А ты, видать, навоевался. Вот эта медаль за что?
— За освобождение Праги.
— Значит, до самого последнего часа войны дошел.
— Да, до девятого мая сорок пятого…
Отец еще раз покосился на грудь сына, смущенно одернул свою гимнастерку. На его гимнастерке лишь две медали и нашивка за ранение, а у сына и самый высший солдатский орден, который зазря не давали, и четыре медали, и нашивок за три ранения. А парнишке всего шестнадцать минуло. Вот как война всю жизнь повернула!
— Ты не писал, в каких войсках служил. По погонам-то будто в пехоте? — спросил отец.
— Нельзя было писать. А служил я в разведке.
— В разведке? — изумился отец. — Да ведь это же…
Он знал, что такое служить в разведке. Туда берут не всякого, там нужны люди крепкого корня и большой отваги. Неужели это его Володька ходил в тыл врага, брал «языков», прошел такую для разведчика втройне опасную войну? Алексей Николаевич вдруг подумал, что сына вполне могли убить, и ему стало страшно.
Вернулась Анастасия Тимофеевна, стала собирать на стол. А потом начали и гости подходить.
На этот-то раз повеселились вволю. Были и пляски, и песни все, какие только знали, перепели. А песни-то в основном были про войну, про то, как «на позиции девушка провожала бойца», как было ему «в холодной землянке тепло…», «а до смерти четыре шага».
Эти песни всколыхнули воспоминания. Перебирая в памяти фронтовые эпизоды, Володя вспоминал и Одерия, и Гусельникова, и Улитовского, и Овчинникова, и Картошкина, и Бендика, и, конечно, Чернобая — всех, с кем сводила его фронтовая судьба на тернистых солдатских дорогах. И Володе вдруг захотелось, чтобы все они вот сейчас оказались рядом, за этим столом…
— О чем, сынок, задумался? — Отец положил ему на плечо тяжелую руку.
— Вспомнил кое-что… Много хороших людей я на войне встретил.
— Это хорошо, что ты в людей поверил, — задумчиво сказал отец.
Тут и мать вставила:
— Верно, хороших-то людей больше, чем худых.
Кто-то еще подхватил разговор:
— Война показала, кто из чего состоит и на что способен. Вот ведь тот же Володя, совсем мальчонкой был, а на фронт пошел, надо думать, не по мальчишеской глупости, а оттого, что с малолетства приучен был землю нашу, народ наш любить, честь нашу рабочую блюсти…
Заговорили о своей рабочей чести — почти все они работали на одной фабрике. Кого-то хвалили, кого-то поругивали, но не шибко, а так, беззлобно, для порядку. А больше говорили о своей фабрике, о ее прошлом, настоящем и будущем. Говорили с гордостью, как говорят о любимом детище, может быть, даже чуточку хвастливо.
— Не-е, меня ни в какое другое место и пряником не заманишь…
— А теперь, после войны-то, еще красивше жить зачнем.
— Ты, Володька, держись за нашу фабрику. Выучишься на мастера, а потом, может, и в инженеры выбьешься. Тебе теперь все дороги открыты.
Володя не хотел их огорчать и поэтому не сказал в тот раз, что собирается поступать в военное училище.
Сказал он об этом, когда уже надо было уезжать в Киев в спецшколу Военно-Воздушных Сил. Он не был уверен, что его туда примут — ведь у него образования-то и семи классов не было. Но его все-таки приняли, в порядке исключения, «ввиду особых боевых заслуг».
Но заслуги заслугами, а в спецшколе нужны были прежде всего знания. А их как раз и не хватало. Из того, что он успел приобрести за пять классов, половину он позабыл. Стали появляться сначала тройки, а потом и двойки. А он не привык, да и не хотел быть в числе последних, отстающих. И теперь окончательно убедился: надо сначала окончить школу.
Вернулся домой, поступил в вечернюю школу рабочей молодежи, а работать пошел на ту же фабрику, где работали его родные, приятели, соседи, — на хлопкопрядильную…
Теперь он часто встречался со своими школьными приятелями, с товарищами по довоенным коридорным играм. И нет-нет кто-нибудь из них спрашивал:
— Слушай, ты ведь хорошо рисовал раньше. Сейчас что, бросил или как?
А он вместо ответа вынимал карандаш, блокнот и тут же, на ходу, набрасывал портрет спрашивавшего.
— А ведь похож! — удивлялись ребята.
То ли кто из них проговорился, то ли попался на глаза секретарю парткома один из таких набросков, только вызвал секретарь Володю и сказал:
— Знаешь, Владимир Алексеевич, в клубе у нас художника нет, а без него как без рук. У тебя к этому делу способности. Да и учиться станет полегче — времени там больше…
И Володя согласился, потому что перешел в девятый класс вечерней школы и со временем было действительно туго.
Он оформил клуб всей полагающейся наглядной агитацией, писал афиши, рисовал рекламные объявления к новым фильмам — все вплоть до гангстеров и полуобнаженных красавиц из зарубежных фильмов. Но особого удовольствия от этого не испытывал. Его больше тянуло в цех, к ребятам…
— Все это не призвание, а баловство, — сказал он как-то брату Николаю. — Этим хорошо заниматься в свободное время. Я из рабочей семьи, сам по натуре человек рабочий, и не пристало мне около искусства прихлебателем болтаться. Репина из меня все равно не получится — таланта маловато, а на меньшее я не согласен.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});