– Что будем делать? – иронично, почти дружелюбно спросил Лукьянов.
– Отпусти, урод! – огрызнулся пацан.
Вот она, разница поколений! Помнится, Лукьянов с друзьями наблюдал из засады, как схватили их главаря и командира Миху, так тот сразу же запищал:
– Отпустите, пожалуйста, я нечаянно, у меня бабушка болеет, я ей малинки хотел нарвать!
Врал, конечно, залез он не за малинкой (ее воровать неудобно: на месте много не съешь, а с собой в карманах не унесешь – пачкается), да и бабушка Михи была не только не больна, а вполне здорова и частенько доказывала это Михе по затылку своей доброй, но веской рукой.
Но поведение Михи свидетельствовало по крайней мере о том, что он понимал, что поступил нехорошо, схватили его за дело, дома ему попадет, надо выкрутиться.
И, между прочим, его отпустили. И даже малинки дали.
В голосе же пацана не слышалось никакой вины, наоборот, он так это сказал, будто виноват Лукьянов. Не раскаяние, а злобу и досаду, вот что чувствуют все наши преступники, когда их хватают с поличным, социально обобщил в уме Лукьянов, держа пацана и думая, что делать дальше.
– Ты откуда? – спросил он. – С какой дачи?
– А тебе какая разница?
– Не тебе, а вам. Такая, что мы сейчас пойдем к твоим родителям, и мне придется все им рассказать.
– Ага, пойдем. Побежим, – хмыкнул пацан.
– Конечно, – твердо сказал Лукьянов, уязвленный откровенным неуважением пацана. – Так где твоя дача?
– В Караганде! – ответил пацан.
На самом деле ответил гораздо грубее, Лукьянова аж всего нравственно перекосило: он и от взрослых терпеть не мог мата, а от детей и подавно.
– Ладно, – сказал Лукьянов. – Придется ходить по всем дачам, кто-нибудь да узнает.
– Ни с каких я не дач, а с Мигуново, – сказал пацан.
Это было село километрах в двух от дачного поселка. С одной стороны странно, что пацан признался, с другой, простой расчет: взрослый дядька вряд ли захочет тащиться в такую даль по такой жаре. Надо признать, малолетний человек уже неплохо разбирался в жизни.
Но не знал он Лукьянова! Если уж тот пойдет на принцип, то до конца. Или, как минимум, до предела возможностей, обусловленных рамками реальных обстоятельств.
– Что ж, пойдем! – сказал Лукьянов.
Он поднял сумку с десятком яблок и повел пацана из сада.
Прошли дачной улицей, вышли на асфальтовую дорогу.
Высокому Лукьянову было неудобно держать руку пацана, он находился в полусогнутом положении, сумка тоже отягощала, болталась, Лукьянов повесил ее на плечо, но она постоянно соскальзывала.
Как только вышли за дачи, пацан рванулся, хотел дать деру, но Лукьянов был настороже, зафиксировал руку жестко, заведя ее еще дальше за спину.
Пацан взвыл:
– Больно, блин!
– А ты не дергайся. И не ругайся.
– Чё те надо вообще? Ну дал бы по шее, и все!
– По шее, думаю, тебе и так не раз давали. Я хочу, чтобы твои родители знали, чем ты занимаешься.
– Придурок!
Кстати, подумал Лукьянов, а вдруг родители знают? Вдруг это очень бедные люди, каких немало в наше время, им не на что жить, вот они и посылают ребенка воровать яблоки, чтобы потом продать их проезжающим горожанам? Пусть выручка будет рублей сто или двести, но для кого-то и это – деньги.
Значит, придется и родителям объяснить, что к чему. Никакая бедность воровства не оправдывает. Лукьянов сам не миллионер, однако чужого в жизни не возьмет, даже если будет умирать с голоду.
Тут Лукьянов споткнулся о собственную мысль, задавшись вопросом: действительно ли он, умирая с голоду, не будет способен украсть, например, кусок хлеба? Но тут же решил, что вопрос этот отвлеченный, теоретический, не надо все запутывать и усложнять.
Пацан мычал и постанывал, показывая, что ему больно.
Да и Лукьянову было по-прежнему неудобно.
Он придумал: снял ремень, которым подпоясывал свои шорты, купленные на рынке без примерки и оказавшиеся слишком большого размера, оглядел пацана – за что бы его обвязать? – и обвязал за шею, так, чтобы и не придушить, но и чтобы нельзя было стащить через голову.
– Ну, ты даешь! – сказал пацан как бы даже с одобрением, потирая затекшую руку.
Идти стало легче и веселей.
Со стороны, наверное, выглядело несколько смешно и нелепо, но дорога была пуста, смотреть некому.
– Я бы не стал тебя вязать, – сказал Лукьянов. – Но ты ведь убежишь.
– Само собой, – подтвердил пацан.
Солнце припекало, дорога поднималась на пологий холм, Лукьянов потел, дышал тяжело (сказывалась толика лишнего веса) и ждал, когда поднимутся – на холме была сосновая роща, там, наверное, прохладней.
– Кто у тебя родители-то? – спросил он пацана.
– Пошел ты! – ответил пацан.
Молча дошли до рощи.
Лукьянов остановился передохнуть, пошевелил плечами, покрутил шеей, на секунду закрыв глаза, и вдруг ощутил резкий и болезненный удар по ноге. Открыл глаза: шустрый пацан подобрал довольно толстую ветку, держал ее в руке и готовился нанести второй удар.
– Отпускай быстро, а то башку проломлю! – завопил он.
Конечно, голову он вряд ли проломит, подумал Лукьянов, но будет неприятно.
– Брось сейчас же! – приказал он.
Пацан ударил его по плечу. Лукьянов пошел кругом, чтобы зайти ему за спину, не выпуская, естественно, ремня из руки. Но и пацан вертелся. Ударил еще раз, еще, еще. Лукьянов был в смятении: и отпустить нельзя, и что делать, непонятно. Притянуть на ремне к себе и вырвать палку? Пацан за это время, пожалуй, глаза выколет. Попытаться схватить палку и вырвать или сломать? Лукьянов попробовал. Несколько раз получил по рукам, отдергивая их, будто обжигался, но все же удалось, схватил палку, вырвал, занес над головой пацана.
– Только попробуй! – ощерился тот.
Лукьянов далеко отбросил палку.
– Маленький ты негодяй, вот ты кто, – сказал он.
– А ты пидор!
– Знаешь что, лучше молчи!
– Сам молчи!
И оба, в самом деле, замолчали. Лукьянов повел его дальше.
После рощи был спуск к речке, за речкой опять небольшой подъем, а вот и Мигуново.
Селу это название очень шло, оно, небольшое, полузаброшенное, доживающее свой век, всё кособочилось и будто действительно подмигивало. Подмигивали пустые окна брошенных домов, подмигивал завалившийся забор, подмигивал заросший бурьяном ржавый трактор – одна фара целая, вместо другой пустая чашка-глазница с червячками проводов, вот этой фарой он и подмигивал: умираю, мол, но не сдаюсь.
В селе была всего одна улица. Пустая. Ни машин, ни людей, ни даже кур. Никого.
Когда поравнялись с первыми домами, пацан опять выкинул штуку: резко повернулся и бросился на Лукьянова, целясь головой в живот. Лукьянов отскочил, высоко подняв руку с ремнем. Пацан опять бросился, выставив костистые кулачки. Совал ими, норовя ударить, и один раз даже достал, ткнул под ребра – и очень больно.
Это выглядело еще нелепей, чем с палкой: Лукьянов отступал, увертывался, почти бежал, а пацан стремился к нему, пытался то стукнуть кулаком, то пнуть ногой. Так они долго и молча кружились, оба запаленно дыша, пока наконец не устали. Остановились.
– И чего ты добился? – спросил Лукьянов.
– Отпусти, сказал! – прохрипел пацан.
Тут на улице показалась старуха с ведром.
– Здравствуйте! – окликнул ее Лукьянов. – Не знаете, чей это?
Старуха подошла поближе, вгляделась. Пацан отвернулся и сквозь зубы, но довольно внятно, пробормотал:
– Только скажи, баб Лен, я Витьку твоему все ноги оторву! И голову! – добавил он – решив, наверное, что отрывание одних только ног может бабку Витька не испугать.
– Я вот оторву кому-то! – в ответ пригрозила старуха. А Лукьянову сказала: – Не знаю я ничего. У нас люди веселые, сегодня скажешь что не так, а завтра дом сожгут.
– Ясно. А участковый у вас тут есть? Милиционер? То есть полиционер или как вы его зовете?
– Никак не зовем. Вон дом зеленый, там в одной половине почта, а в другой участковый, Толька-балбес. Мараться с дурачком, придушил бы на месте, – сказала она, уходя.
– Витька своего придуши! – крикнул ей вслед пацан.
Пошли к указанному дому.
Дверь в почтовую половину была приотворена для сквозняка, а участок оказался закрытым на большой висячий замок. Над дверью вывеска: «ОПОП Мигуново».
ОПОП… Наверное, Опорный Пункт Охраны Порядка, догадался Лукьянов.
Он сел на деревянное крыльцо, внимательно посматривая на пацана. Тот сплевывал, не глядя на Лукьянова.
– Тебя как зовут? – спросил Лукьянов.
– Тебе какая х… разница?
– Не ругайся. Просто интересно.
– Интересно кошка дрищет. Ну Серый.
– Сережа, значит?
– Серый, я сказал.
– А я Виталий Евгеньевич. Скажи, Серый, а зачем тебе столько яблок? Вон какая сумка большая.
– Пошел ты!
– Я серьезно? Может, ты для дела, тогда другой разговор, – подпустил дипломатии Лукьянов.
– Продаю на дороге, – неохотно признался Серый, и Лукьянов мысленно похвалил себя: почти угадал, знает все-таки народную жизнь!