ни плюнь, у всех гонор; повидал я их на службе. Спесь у всех панская, хуже нет офицера, чем поляк, — он отпивает большой глоток пива. — А как англичашка какой, хоть самый распоследний лакей, щёлкнет пальцами, так они бегут к нему на цырлах, язык до пола: чего изволите, господин? Тьфу, смотреть противно… Корчат из себя шляхту, а сами англичанам служат, одно слово — холуи.
Квашнин смотрит на него с усмешкой, а казак, видя это, снова отпивает пива и наседает:
— А что, вашбродь, скажи, что я не прав.
Брат Аполлинарий машет на него рукой: да ну тебя. Болтун.
А брат Емельян, довольный победой в этом маленьком диспуте, продолжает:
— Ладно, с поляками всё ясно, а мы-то что делать-то будем?
— Мы прятаться и разбегаться, как тараканы от лампы, из-за одного провала не будем. А будем мы взрывать линкор, — отвечает штабс-капитан в отставке Квашнин. — Чтобы это чудовище больше не таскалось по нашей Балтике.
— А, ну раз так…, - сразу согласился Тютин; в принципе он и так понимал, для чего его сюда вытащили из Берлина. — А у вас всё готово для дела?
— Почти. Завтра ещё кое-что погляжу, посчитаю, и у меня всё будет готово. Остаётся дело за малым.
— За деньгами, — догадался казак.
— Да, нужен баркас, нужны пять тонн динамита, ну и ещё по мелочи.
— А раз курьер с деньгой до нас не добрался, придётся самим добывать, — снова догадался Тютин. — На экс пойдём?
— Ну, другого курьера ждать нам некогда. У нас мало времени, брат Тимофей говорит, что они починятся через две недели и уйдут из доков. Если мы ещё недельку прочешемся, прождём нового курьера, да будем искать баркас, да покупать динамит — а покупать его желательно не в Гамбурге, — мы точно не успеем.
— Ну, теперь всё ясно…, - говорит казак. — А есть что на примете? Или мне походить посмотреть?
— Понимаешь, — брат Аполлинарий вздохнул. — Гамбург настолько богат, что тут ограблений почти не бывает. Некому грабить. Народец здесь зажиточный, тут если и бандитствуют, то это приезжие, цыгане какие-нибудь или хорваты-дезертиры, что из солдат в Австро-Венгрии сбежали. Ну, или морячки, что по пьяной лавочке от своих кораблей отстали. Экспроприировать тут в черте города нельзя.
— Ну так я по округе посмотрю, может, что найду.
— Да нет, ты не понял, Тимофей Сергеевич уже ищет, завтра должен уже вернуться, а ты пока отдохни, отлежись, вот, — брат Аполлинарий протягивает казаку бумагу, — адрес твоей квартиры, ты Милорадович из Герцеговины, для связи отправляй телеграммы до востребования на двадцать седьмой телеграфный пункт, семидесятый пункт запасной, контрольное время сутки, пиши на имя Иоганна Вайса или на Виллима Берхарда…
— Берхард… Это брат Тимофей?
— Да, это его псевдоним. Этот кабачок — место встречи; если мы не ответили тебе ни с одного телеграфа в течении двадцати трёх часов от последней телеграммы, сворачивайся и уезжай в Берлин, — при этом Квашнин протянул казаку под столом, чтобы никто не видел, пять талеров.
— То есть как обычно, двадцать три часа? — спросил Тютин, незаметно забирая деньги и пряча их в карман панталон.
Он не зря так спросил, ведь именно двадцать три часа были контрольным сроком, сроком неопределённости, после которого, если брат не выходил на связь, нужно было либо сворачивать операцию, либо уходить на запасные квартиры. Именно двадцать три часа, и ни часом больше, так как, если брат попал в руки англичан, он был обязан выдержать сутки под любыми пытками, а уже по истечении суток мог начать говорить, чтобы облегчить свои муки. За это его уже никто не упрекнул бы, тем более что упрекать пришлось бы посмертно.
— Да, двадцать три часа, как обычно, — отвечал ему Квашнин. — Так что держи связь.
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
⠀⠀ ⠀⠀
Глава 19
⠀⠀ ⠀⠀
Если Тютин и Квашнин при встрече были вынуждены обменяться только сухим рукопожатием, то уж брат Тимофей сразу заключил казака в крепкие объятия.
— Здравствуй, дорогой друг, здравствуй!
— Здравствуй, Тимофей Сергеевич. Рад тебя видеть, — в свою очередь обнимал товарища Тютин. И это было искреннее их чувство, так как не видались воины Святого Ордена больше года.
Они собрались в каморке Тютина, которую подыскал ему Квашнин на Эльбрюккене. Комнатушка была далека от центра и близка к порту. В этих местах всякого разного люда было предостаточно; не считая обычных шведов, итальянцев да португальцев, встречались в этом районе и бразильцы, и алжирцы, так что на какого-то серба никто и внимания не обратил бы. Порт, торговля, тут всяких людей хватает. Серб так серб.
— Аполлинарий, ты захватил? — спрашивал брат Тимофей, освобождаясь из крепких объятий казака.
— Захватил, захватил, — Квашнин показал бутылку коньяка и свёрток с закусками. — Стаканы надобны.
Они стали устраивать маленькое застолье из того, что было. Из посуды набралось две кружки и рюмка, а из мебели два стула. Пришлось стол придвинуть к кровати, если, конечно, солдатскую шконку с тонким матрацем и старым одеялом можно именовать кроватью. Уже темнело, но братия керосиновую лампу зажинать не стала; уселись, начали разливать коньяк. Тост говорил Тимофей Сергеевич Серпухов, он был старший в орденской иерархии и носил чин брата-чернеца, посему ему досталась рюмка, её он и поднял:
— За сестёр наших и за братьев.
— За сестёр и братьев, за дело русское, — отозвался сразу Тютин.
— За сестёр и братьев, за веру православную, — поддержал товарищей Квашнин.
Они выпили стоя и лишь после этого сели, и Тютин спросил:
— Значит, Зоюшка наша погибла?
— Да, — сухо ответил Квашнин; ему не хотелось говорить об этом, но Емельян имел право всё знать. — По данным полиции, покончила жизнь самоубийством. Я сам актов не видел, но надёжный человек мне сообщил: информация достоверна. Была облава на вокзале в день прилёта курьера. Там Зоя и погибла.
— Вот нечисть поганая, — Тютин сжал кружку в кулаке.
— Злиться не нужно, Емельян, — успокаивающе произнёс Серпухов, — ярость разума лишает, мы им отомстим за неё с холодной головой.
Казак согласно покивал: всё правильно, надо мстить. А потом и говорит:
— Эх, хоть на могилку бы её сходить, храбрая была… Орлица, да и только.
— Про могилку… Ты это забудь, — нравоучительно заметил Серпухов.
— Да и не хоронят здесь их…, - добавил Квашнин. — Невостребованные трупы кремируют. Земля на кладбищах дорога.
— А, ну да… Немцы, цивилизованная нация, меркантилизм, — заметил Тютин и тяжело вздохнул.
И всем стало тяжело, так как не знали братья, что до их любимой послушницы, хоть и больной, но живой, было от них меньше часа неспешной