вине, но ничего, совсем ничего не мог сделать.
Отец схватил его за волосы, и в глазах у него потемнело.
Убить. Сломать эту руку, выхватить афатр, развернуться и разрезать это горло, умыться этой кровью и проклясть свою и его жизнь — пусть так, пусть, только бы она не страдала, только бы она могла жить!
— Олдин…
Только она одна в целом мире могла оттащить его от края безумия.
— Олдин, милый…
Только она одна в целом мире могла любить чудовище, которое называла своим мужем.
— Возвращайся в дом! Твоему ублюдку нужно преподать урок.
— Рифид, я прошу тебя.
— Он выйдет из амбара только когда сделает то, что должен делать настоящий мужчина!
— Рифид! Отпусти его, отпусти!
Она молила и протягивала руки, стоя на коленях, еще слабая после исцеления, но уже напуганная, но отец уже тащил его прочь, в амбар, мимо блеющих в испуге от запаха крови и криков овец и коз.
— Ты сделаешь это, или не выйдешь отсюда!
Он швырнул Олдина на чисто выметенный матерью еще утром пол, его глаза были страшны и дики.
— Тебе придется это сделать, или ты умрешь здесь от голода и жажды. Я не выпущу тебя на этот раз. Я не выпущу тебя, отродье чужой жизни.
Олдин молчал: не мог говорить из-за слез.
Отец хлопнул дверью и оставил его одного, в темном амбаре, свет в который попадал через узкое окошко под крышей. Он оказывался здесь не впервые, и наказание голодом было ему уже знакомо, но что-то было на этот раз в словах отца, что заставило его сердце сжаться в предчувствии беды.
Когда вечером раздались шаги, он понял, что предчувствие его не обмануло.
Отец пришел не один. Олдин сидел в углу, глядя невидящими глазами перед собой, сжимая грязными от крови и пыли руками края одежды, когда дверь распахнулась, и тонкое нежное блеяние напуганного до смерти козленка разорвало тишину.
— Вот, ублюдок, это твоя еда.
Отец пнул козленка вперед: тот шевелил ушами, нюхал воздух и не желал идти туда, где пахло смертью, где пахло множеством смертей.
— Убьешь его — выживешь. Не убьешь — вы будете сидеть здесь оба, пока кто-то из вас не сдохнет от голода первым.
Олдин вскочил на ноги и бросился вперед, но тяжелая дверь уже захлопнулась перед ним, и приглушенный смех отца раздался за ней, полный издевки.
— Что это за мужчина, который не может убить и глупой курицы? Что это за мужчина, который позволяет избивать свою женщину? В углу есть веревка, Олдин. Задуши козла, тебе даже не придется делать это голыми руками. Убьешь его — я брошу тебе нож. Разделаешь тушу — я дам тебе огонь. Поешь мяса — и выйдешь отсюда.
Шаги отца удалились, и Олдин, тяжело дыша, обернулся к козленку, глядящему на него глазами, полными удивления и любопытства. Тот мекнул и сделал шаг ближе, махнув белым хвостом, и Олдин со стоном отчаяния сполз на пол.
***
Он был слишком тонкий для мужчины, слишком мальчик — и другие мужчины заглядывались на него, облизывая губы, норовя прижаться в толпе на ярмарке, пытаясь дрожащими от похоти голосами намекнуть ему на постель.
Отец рычал и сжимал зубы и грозил, что оторвет Олдину его мужскую часть, если узнает, но однажды толстый и седой и когда-то славный воин Берб пришел к ним в дом и за чашей вина стал рассказывать господину Рифиду, как могла бы сложиться его жизнь, если бы Олдин стал согревать его старые кости.
Он был смог подлатать дом. У него бы появились еще козы, а его женщина стала бы ходить не в старой одежде, а в расшитой красницей, как и положено жене воина. Да и юноша, это прекрасный сладкий мальчик сам уже не против, он замечал его взгляды, он знает, что нравится ему…
Ему пришлось сидеть рядом с Бербом весь вечер, пить вино и терпеть его льстивые речи, позволить взять себя за руку и приложить ладонь к красному от похоти лицу под тяжелым взглядом отца. Он видел, что старик возбужден, чувствовал в воздухе запах его пота, слышал резкое дыхание, но вынести долго не смог — ему стало плохо, внутренности свернулись в комок, и Олдин едва успел выбежать из дома, как его стошнило.
Вытерев губы, еще задыхаясь от отвращения, он поднял голову и увидел стоящего рядом Рифида.
— Ты даже на это не годишься, ублюдок. Зачем ты вообще уродился на свет?
Отец… да это был и не отец ему вовсе, хоть и позволял называть себя этим именем при чужаках, приходящих в их деревню за оружием и колесами. Деревенские кузнецы ковали лучшие афатры в долине, деревенские колесники были известны далеко вниз по реке, и люди постоянно текли к ним потоком. Отец трепал его по голове своей грубой рукой и говорил, что «из этого мальца еще выйдет толк», но когда за ними закрывалась дверь, малец превращался в ублюдка, и матери приходилось несладко.
Олдин знал, что его настоящий отец, фрейле, умер у себя в постели, однажды просто не проснувшись, как не просыпались один за другим фрейле их города, сраженные неизвестной болезнью, все уменьшающей и уменьшающей их число.
Тот фрейле был молод и красив, у него были фиолетовые глаза. Олдин, звала его девушка, делившая с ним постель. Олдин, назвала она родившегося ночью слабого и бледного мальчика.
Рифид принял у нее роды, выбежав на крик женщины, которая решила переночевать на его сеновале, но начала рожать — раньше срока, потому что дети фрейле, хилые и больные, так часто рождались слишком рано. Рождались… и умирали.
Он принял чужого ребенка в своем доме, но так и не смог полюбить его, а потом, когда понял, что этот юноша никогда не станет мужчиной, воином, которому можно будет передать дедовский афатр, а всегда останется мальчиком, возненавидел.
— Ты родила бесполезное существо, женщина, — говорил он матери, внося в дом курицу со свернутой шеей. — Он не может даже зарубить глупую птицу. Его опять вывернуло наизнанку, когда я дал ему нож.
— Он еще научится, Рифид, — отвечала она, не отрываясь от шитья, — дай ему время.
— Нужно было позволить ему умереть, когда ты его родила. — Он останавливался и смотрел на нее, мгновенно наливаясь гневом от ее слов. — Постой-ка. Ты сейчас указала мне, что делать?
Его мать умела шить и ходила за козами, она делала вкусный сыр и пела красивые песни, и грустная ее и тихая улыбка говорила о том, что в ее