Читать интересную книгу Большая восьмерка: цена вхождения - Анатолий Уткин

Конец «эры Рейгана»

Когда 3 июля 1988 года американский крейсер «Винсеннес» сбил иранский пассажирский самолет над Ормузским проливом (290 убитых), реакция Советского Союза не была похожа на истерию, охватившую Америку после сбитого по ошибке южнокорейского самолета. Представлявший советское руководство Геннадий Герасимов сказал, что «дикая антисоветская истерия, поднятая правительством США и массмедией по поводу южнокорейского самолета, является плохим примером, и мы не собираемся следовать ему»167.

Выступая 16 сентября в Красноярске по поводу обвинений американской стороны в том, что построенный близ Красноярска большой радар является нарушением прежних договоренностей, Горбачев предложил превратить Красноярский радар в международный центр исследования космического пространства. Более того, после американских обвинений Горбачев согласился уничтожить две радарные станции — в Гомеле и в Москве. Но президент Рейган не преминул снова назвать Красноярский радар ярким примером нарушения Советским Союзом Договора о противоракетной обороне168. Рейган до конца базировал свой внутриполитический авторитет на жестком противостоянии с Советским Союзом, и никакие уступки не смягчили антисоветского мировидения калифорнийского ястреба.

А вот северокавказского орла трудно было назвать непримиримым. Среди его ценностей выше мантии крестоносца было обольщение русской широтой и беззаботностью. Что лучше для страны — судить потомству, но в Горбачеве не было холодного и бесстрастного калькулирования, свойственного всей плеяде советских контрпартнеров — Никсону, Киссинджеру, Бжезинскому, Шульцу, Рейгану, Бушу-старшему.

У Горбачева была своя мантра, и сутью ее была страсть к признанию. Ничто не могло быть более привлекательно для Горбачева, чем вещать на арене Организации Объединенных наций. Его эго не могло испытывать более отрадных чувств, чем те, что он испытал, сидя в кресле специально приглашенного оратора. Сделает ли он свою речь беззубо-проходной, упустит ли шанс вызвать мировое волнение? Конечно же, нет.

Предшествующее поколение сделало Советскую армию самой большой военной силой в Европе. Не мудрено почему: 27 миллионов граждан нашей страны унесла страшная война, и ее участники сделали все возможное, чтобы военные базы чужих стран не приблизились к жизненным центрам самой большой жертвы XX века. Нужно было жить в особом космополитически-чиновничьем мире, чтобы утерять напрочь это чувство обеспокоенности за несправедливо обескровленную страну, за две в течение тридцати лет попытки Запада через Польшу-Словакию-Венгрию выйти на Великую Русскую равнину. Или в Ставрополе не помнили войны? Или сам Миша Горбачев не жил восемь месяцев под немцами? Что толку вспоминать об этом после 7 декабря 1988 года?

Михаил Горбачев, слепой баловень судьбы, любимец партийной машины, решил удивить мир широтой русской беспечности. Осевым в его выступлении в ООН было обещание сократить вооруженные силы СССР на полмиллиона человек в течение двух лет. При этом особо подчеркнуты были силы, распускаемые Советским Союзом в центральном секторе Восточной Европы. Здесь Горбачев обещал сократить шесть танковых дивизий, включая 50 тысяч военнослужащих и 5 тысяч танков. Именно столько хотел бы вывести ястреб — сенатор Сэм Нанн — после двусторонних переговоров и в результате двустороннего соглашения.

Но это было не все. Горбачев пообещал, что все советские силы в Европе будут сокращены на 10 000 танков, 8500 артиллерийских установок и на 800 боевых самолетов. Сокращения будут произведены также и в Азии (включая вывод значительных сил из Монголии). Советский лидер обещал нечто, чего раньше Запад никак не добивался за столом переговоров. «Инициатива Горбачева имела более всеобъемлющий характер, чем кто-либо мог себе представить. Она не только сокращала вооружения… не только уменьшала военную конфронтацию в Европе, но уменьшала сам фактор политического раздела Европы»169.

Не все в советском руководстве потеряли критическое чутье. Зная об этом, Горбачев выступил в (ООН, не согласовав критические цифры даже с членами Политбюро. Только post factum, 28 декабря 1988 г. Политбюро одобрило речь Горбачева в ООН. Среди военных еще что-то значила воинская честь. Во время пребывания Горбачева в Нью-Йорке маршал Ахромеев покинул пост главы Генерального штаба. Сторонниками сокращения советских войск были деятели типа Андрея Козырева (тогда малозначительного чиновника, ждущего своего часа), в будущем министра иностранных дел РСФСР170.

Горбачев в тот же день, когда он произнес речь в Организации Объединенных наций, встретился с президентом Рональдом Рейганом, покидающим Белый дом, и с новоизбранным президентом Джорджем Бушем. У президента Рейгана уже лежало письмо Горбачева со своебразным обобщением их контактов: после 1985 г. в основу двусторонних отношений был положен «реализм, ясное понимание сути наших противоречий, фокус на активный поиск возможных областей совпадения наших национальных интересов. Мы поставили себе серьезный интеллектуальный вызов — смотреть на наши противоречия и различия не как на причину постоянной конфронтации, но как мотивацию развития интенсивного диалога, взаимооценки и обогащения»171. Весьма кривое зеркало происшедшего. Слова о реализме и ясном понимании едва ли относятся к толстовцу Горбачеву, пекущемуся обо всем мире и не думающему о благе собственной страны, опять ставшей плацдармом эксперимента. Опыта во всеобщем человеколюбии.

Горбачев же, продолжая укреплять свой контроль над военным руководством страны, становился все более активным и самоуверенным в вопросах разоружения. Он хотел быстрого продвижения, был заворожен большими возможностями в этой области и рукоплесканиями международной аудитории и, похоже, начал верить в свою исключительность и чуть ли не мессианство».

После визита президента Рейгана в Москву сложилась несколько парадоксальная ситуация. Американская сторона как бы достигла желаемого и не выдвигала более новых драматических инициатив. Не то лидер СССР. Жизнь без адреналина была немыслима для Горбачева, тем более, что в своей стране он привел в движение такие силы, вести которые за собой можно было лишь постоянно поражая воображение. Горбачев стал первым радикалом мира, он крушил устоявшиеся системы, это стало, если хотите, его «брэндом». Без активизма в мировом масштабе он не был настоящим Горбачевым.

Этого беспокойного человека не устраивали уже созданные — такими большими усилиями — Организация Варшавского Договора и Совет экономической взаимопомощи. Чего он хотел? То было весьма смутное видение, но «Горби» жаждал идеального: власти без насилия, любви без принуждения. Эта дорожка становилась для него все более скользкой. Как истинный сын своего отечества и как типичный партийный босс, он, в случае осложнений в конкретном случае переходил к более высокому уровню абстракции, поднимался на ступеньку выше. Если восточноевропейцы ворчали — хорошо, перейдем к созданию более широкой Европы — от французского Бреста до русского Урала. Для этого нужно снять боевые разграничительные линии, убрать военные системы, препятствующие взаимосближению континента. Разве это невозможно?

Из гроба Отто фон Бисмарк мог бы повторить свой совет начинающим дипломатам: «Главное — не суетиться; главное — выдвигать только хорошо обдуманные предложения, и лишь в критический час».

А самодовольная Европа словно заснула в своем коконе. Чтобы заблестели глаза европейцев, требовалось выдвинуть нечто, потрясающее ее воображение. Горбачев и следующий его указаниям Шеварднадзе начинают будировать идею ни более ни менее как ликвидации противостояния обеих военно-политических блоков. Горбачев говорит об этом в Москве Рейгану, а Шеварднадзе повсеместно — Шульцу. Будучи отвергнутыми, они жалуются всему миру: «Американцы не приняли нашего смелого и полностью реалистического плана, состоящего из трех ступеней, направленного на ликвидацию несимметричного и несбалансированного соотношения сил в Европе, в пользу решительного перехода к созданию на континенте ситуации ненаступательной структуры армий и вооружений на значительно более низком уровне»172.

Оппозиция Горбачеву

В 1987–1988 годах политическая борьба велась уже внутри лагеря политических назначенцев Горбачева. Фанфары гласности и перестройки 1987 года сменились в феврале 1988 г. докладом Егора Лигачева, критически выдержанного в отношении горбачевских начинаний. Министр Язов выступил с жалобами на русское самоотвержение перед писателями (декабрь 1987 г.) и по телевидению (январь 1988 г.). Он выступил в защиту атакуемой критиками армии. Глава КГБ Чебриков подверг суровой критике «подрывное вмешательство иностранных разведок во внутренние дела СССР, стимулирующее национальную рознь»173.