давно. А… Тося? Как?
– По распределению уехала. Писала пару раз, но давно уже ничего от нее не было. Могла бы и в Москве остаться, с таким-то дипломом. Или хоть в ближнем Подмосковье. А она ни в какую. Не могу, говорит, на эти улицы смотреть. После того как… ну после того, что случилось.
Надо было, сказав что-нибудь вежливо-нейтральное, попрощаться и уйти. Но разве можно уйти от прошлого. И я продолжал стоять возле плохо вытертой доски, как не выучивший урок двоечник. И все-таки переспросил:
– После… чего? – Собственный голос вдруг показался мне незнакомым. – Она ведь, кажется, после меня с Родионовым начала встречаться? И там…
Настя явно изумилась:
– С кем? А, да, мелькал такой. Родионов, говоришь? Пару раз она с ним встречалась, но как-то так, вскользь. А когда ты пропал, тот тоже испарился с горизонта. Все вы, мужики, одним миром мазаны. Чего тебя вдруг на Братскую ГЭС понесло? Романтики захотелось?
– Ну…
– А! – Настя безнадежно махнула рукой, на которой не было ни следа обручального кольца. – Что уж теперь. Мужики! Хоть бы словечко ей сказал, объяснил… Хоть бы пару строчек написал!
– Я писал…
– Писал он… Уж сейчас-то чего врать? Тоська почернела вся. Все больницы обзвонила, все отделения милиции, мало ли. Даже родителям твоим…
– И…
– Не сказала. Уж не знаю, что ей там ответили, она вроде и повеселела чуть, но… Нет, не повеселела, но хоть на куклу уже не была похожа. Потому что ее обожаемый Боря, оказывается, вполне жив, ни в какой не в больнице, тем паче не в морге, не в милиции, не… Просто ему вожжа под хвост попала. Ну а после уж, когда Колокольцев рассказал, как и что…
Я совсем ничего не понимал. Про статью для «Комсомолки» Мишка точно не знал, про предупреждение от отцовского приятеля тем более. И что он мог Тосе рассказать?
– Насть, я правда не понимаю. Да, я уехал… неважно, были причины. Но она ведь с Родионовым встречалась, мне Мишка же о том и доложил.
– Ми-ишка? – переспросила она все с тем же непонятным удивлением. – Колокольцев?! Вот ведь… Не, я еще тогда видела, что он жук тот еще, но чтоб настолько. Тебе, значит, доложил, что у Тоськи лямур с Родионовым, так? А сам, стоило тебе удалиться в туманные дали, давай круги вокруг Тоськи нарезать. Собственно, он и до твоего отъезда клинья подбивал, но она отмахивалась. А тут то ревет ревмя, то тупо в стенку пялится. А Колокольцев ее утешает. Тоська-то его все равно гнала, да как прогонишь, когда он начал ей о тебе рассказывать. Она, как узнала, что ты жив, вроде к учебе вернулась, но сердце-то не камень.
– И что же он обо мне рассказывал? – я задал вопрос, почти уверенный, что знаю ответ.
– Ну что ты теперь карьеру в карьере делаешь, что девушка у тебя там, в сибирских лесах, что папа у нее не последний человек, так что все у тебя хорошо. Любовь-морковь, и папины плюшки в придачу. А ты…
Я только головой помотал. Возражать сил не было. Да и что тут возразишь. Ведь с Таней у нас уже двое детей, и Тихонов-старший действительно заметный в тех краях человек, ну а что про любовь речь не идет, так кому от этого легче?
Настя махнула рукой, словно и у нее не было сил этот разговор продолжать.
Память – странная штука. Возвращает события, как обрывки кинопленки. Вот я стою на школьном крыльце, ледяной ветер распахивает полы моей куртки, но мне не холодно, я и не думаю ее застегнуть. И вот я уже давлю на кнопку звонка у Мишкиной двери. В деревянной панели блестит стеклышко глазка. Редкость по тем временам. Это сегодня везде сплошь и глазки, и камеры, а тогда как-то было проще. Но в двери Колокольцева глазок имелся. Вот только лампочка на площадке перегорела, и вряд ли что в этот глазок можно было разглядеть.
– Кто там? – спросил изнутри Мишкин голос. Не то чтобы испуганный, скорее недовольный, время шло к полуночи.
– Свои, открывай, – бодро, почти весело сообщил я стеклянному пятнышку.
Дверь распахнулась, и я вдруг вспомнил глупую старую примету: через порог не здороваются, не прощаются, не разговаривают, не передают вещи. Опасно потому что. Порог – граница между «там» и «здесь», а иногда – граница между миром живых и миром мертвых. Сейчас все опрокинулось, я был живым (только у живых может так болеть!), он – мертвым. Обрюзгший, весь какой-то обтерханный, он выглядел лет на десять, а то и на двадцать старше меня. Только в глазах, над тяжелыми мешками, плескалось что-то живое. Страх. Темный, бесформенный, как всплывающее из глубины чудовище.
Надо было, наверное, спросить, куда подевались его родители (кухня выглядела типично холостяцкой, захламленной и неуютной), но мне было не до того.
Привалившись к косяку кухонной двери, я молчал. Он тоже. Потом вдруг хмыкнул:
– Узнал… – Это был не вопрос, констатация факта. Он понял. И страх из его глаз вдруг исчез. – Наконец-то. Оно и лучше. Думаешь, мне легко? Думаешь, легко? Радостно? Счастлив я был?
Он как будто захлебывался словами, торопясь выговориться. Мне оставалось лишь слушать.
– Да, обманывал. И тебя, и ее. Ничего не мог с собой поделать! Сил не было на вас вместе смотреть! Думал… а она… Она тебя дожидалась, дурака! А мне никто больше не нужен был! Я такой, как она, никогда больше не встретил! Я вахтершам платил, чтоб письма перехватывать! И все, все без толку! Она все равно… – он всхлипнул. – Я ведь рассказал ей, что ты по политическим мотивам сбежал, а еще, что у меня компромат на тебя есть, если я его куда надо отправлю, тебя посадят, а может, и расстреляют. Она меня боялась. Боялась и ненавидела. А после уехала. И я… Лучше б я сдох! Я ж порывался все тебе рассказать! Не мог! Понимаешь, физически не мог! Думал, рехнусь. Каждый день, каждый час ждал, что все всплывет и ты меня убьешь. Вот ты и пришел…
Даже ударить его – не то что убить – я не смог. Противно было. Думал: прикоснусь – таким же стану. Грязным, отвратительным, гадким. Даже воздух в его квартире был как будто липким.
Снаружи все так же лил дождь и так же бесновался ветер. Дышать. Просто дышать. Шаг – вдох, шаг – выдох. Дышать. Я шагал