сигаретным дымом. Шли они почти полчаса, из Вилледж в Челси, по Шестой авеню сквозь угрюмые 30-е и 40-е, почти не разговаривая, и наконец решили посидеть на каменном краю бассейна у одной из серебристых башен напротив Рокфеллер-центра. Здание Time & Life.
– Ну вот, это все в себя включает.
– Чего? – спросил он.
Она указала на стальные буквы «гельветикой» над ближайшим входом.
– Время, – ответила она. – Амперсанд. Жизнь. Включает весь диапазон возможного дискурса.
– А, ну да.
Достучаться до его интеллекта было все равно что столкнуться лоб в лоб с лосем на маленькой машинке. Он был уроженцем Запада, ирония его обескураживала.
И было заметно, как он нервничает.
Бассейн, у которого они сидели, тянулся вдоль всего здания, со стороны, обращенной к Шестой авеню, разделяя волнистый тротуар с криволинейной плиткой и зеркальный стеклянный фасад. Светофоры вдоль авеню отражались в черной воде, словно пламя, только поминутно меняли цвет с красного на зеленый. Они с Эваном шли долго, больше двух миль. Только сейчас он спросил ее, в порядке ли она, и она сказала, что все нормально, и это было правдой: с новыми босоножками на небольшой танкетке ей повезло, они оказались действительно удобными.
– Все равно давай присядем, – сказал он. Но сухость выдавала его с головой.
Периодически дул легкий ветерок, вот как сейчас. На ней было бледно-розовое приталенное платье с тонкими лямками, почти как сарафан, но чуть изящнее, и поверх белый маленький свитер, обернутый вокруг шеи, и свисающие рукава были похожи на развязанный галстук. Дискотеки и выпускные остались позади, и люди стали красиво одеваться для прогулок, вечеринок, даже для похода в кино и чтобы потом пропустить стаканчик, и ей это нравилось, но с политической точки зрения тревожило, не предвещая ничего хорошего правосудию. Ее темные волосы падали на плечи, собираясь в складках свитера, и на пути сюда он высвободил некоторые из застрявших там прядей. Где же это было? У кофейни на 14-й? На перекрестке 23-й? Низ неподатливой юбки задрался, когда она садилась, она разгладила ее. Так могла бы сделать счастливая женщина, наслаждающаяся маленькими заблуждениями, свойственными влюбленным. Но ночь была не из тех, когда этот мужчина пытался сделать ее счастливой, рассмешить, когда ей хотелось увидеть, что он будет делать или она, поскольку она была из тех женщин, что не знают наперед, как им поступить. Вспоминая мужчин из ее прошлого, вожделенных, она никак не могла понять, что именно, кроме непредсказуемых приливов похоти, заставляло ее в одну ночь говорить «да», в другую – «нет». До сих пор она более-менее доверяла своим инстинктам. Не все они были хорошими людьми, вовсе нет, но ни одна из тех ночей не кончалась чем-то ужасным, и, судя по рассказам подруг, ей следовало радоваться. Но эта ночь принимала не лучший оборот. Она села, одернула юбку и в порядке солидарности подумала обо всех женщинах, о целых поколениях, что когда-то тоже сидели поздно ночью на авеню вместе с мужчиной, пока он готовился от них отделаться. Должно быть, их были тысячи, десятки тысяч! Давняя традиция, как в первый раз подшить подол или испечь первый пирог: быть брошенной ближе к концу лета.
– Я очень дорожу тобой, – начал Эван.
– О нет, – она оборвала его. – Нет-нет-нет, хватит.
– Нет, правда.
– Тебе правда следует придумать что-то получше. Я же с тобой встречалась.
– А что не так, если я говорю, что ты дорога мне?
– Кроме того, что это убогое клише? Ну ладно. Насколько ты мной дорожишь? Можешь цифру назвать? Например, годовой доход? Может, дашь еще сигаретку? Уж этого-то я точно стою.
Он протянул ей портсигар. Она взяла одну сигарету. Зажег спичку, она наклонилась, затянулась и снова села прямо, выпустив облачко дыма над их головами.
– Спасибо.
– Я не урод.
– Да, не урод.
Она хотела сказать, что уроды куда интереснее, чем он, но взяла себя в руки и промолчала.
– Отношения… – начал он снова и осекся.
– Да? Продолжай. До смерти хочется об этом послушать, может, что-то умное скажешь.
– Ты не обязана все усложнять.
– Нет, обязана. Работа у меня такая. Надо воздать тебе по заслугам, чтобы ты явился домой, истекая кровью, разбитый в пух и прах.
– Отношения должны развиваться. Должны меняться, двигаться в новом направлении. А в том направлении, куда идут наши, я двигаться не могу. Не сейчас.
– Ну да, точно. Когда там Марианна из Калифорнии вернется?
Эта Марианна была сущим наказанием, Джордж почти год встречался с ней, когда они оба учились на третьем курсе. Сексапильная штучка, но все знали, что характер у нее скверный: она была привередливой, любила закатывать истерики. И зачем мужики ведутся на таких?
Эван не ответил ни на заданный вопрос, ни на тот, о котором она умолчала. Анна продолжала курить, вспоминая кое-какие события. Около месяца назад вечером он расплакался: она сказала, что собирается покончить с их маленькой интрижкой, так как у него была другая, с которой он по меньшей мере один раз, по собственному признанию, обсуждал женитьбу – сам факт ставил жирный крест на их отношениях. Боже правый, они друг другу звонили два или три раза в неделю. И как он плакал! Он ее так любил. Какой мудак. Анна ни на миг не верила в то, что он ее любил. А плакал он потому, что яиц не хватало, чтобы признаться девушке по ту сторону континента о своей бродячей душонке. И об иных бродячих органах. Она смотрела на его волосы, он уже начинал лысеть. Он и сам все прекрасно знал, но она никогда не упоминала об этом, делая вид, что не замечает этого, и странным образом наслаждалась этим. Самообладание делало ее благородной. Конечно, она тоже поплакала вместе с ним, как же иначе? В конце концов, она все же любила его, совсем чуть-чуть, а может, просто кайфовала, убеждая себя в том, что любит его, хотя ясно видела, что он никогда не будет принадлежать ей, и многое в нем ее раздражало. Вся беда, как обычно, была в том, что один из них верил в то, что перерос собственную глупость, но это было не так; вспоминать об этом было стыдно, и стыд вдруг сменился в ней злостью, да такой, что захотелось залепить ему пощечину. Но это прошло. По крайней мере, ее слезам нашлось место в объективной вселенной: он плакал, оттого что не мог быть с ней, а она оттого, что была причиной его слез. И конечно, тогда она уступила ему, конечно, эта уступка была возбуждающей,