его матери тяжелое заболевание печени и долго она не проживет, вероятно, ей осталось максимум несколько дней, и, несмотря на то что она всем говорила, что у нее просто анемия и ей нужно больше отдыхать, чтобы поправиться, она тяжело больна уже несколько месяцев и скоро умрет. В тот вечер понедельника он видел ее в последний раз: под тентом, вся в трубках, она не могла говорить, щеки ввалились, в свои сорок три она выглядела на семьдесят, большие глаза следили за ним, не отрываясь от его лица, пока он ходил у ее койки, поправляя простыни, капельницу, глаза, в которых он видел грусть и сожаление, но вместе с тем нечто невероятное, нечто новое – страх, в них явно читался страх, он никогда раньше не видел ее напуганной. Она истекала кровью, она умирала, и теперь ей наконец было чего бояться. Джордж коснулся ее руки сквозь хлопковое одеяло, так он помнил, он коснулся ее или попытался, хотя это и было невозможно из-за тента, клейкой ленты, трубок, двух одеял, этих широких белых хлопковых больничных одеял вафельного плетения, грубых на ощупь. Он не помнил, говорил ли ей что-нибудь. Были свободны только предплечье и рука, сухие, как пудра. Ее палата была в дальнем углу отделения, рядом никого, и опять везде темнота, темнота по углам, свет только в центре. И в комнате, и в темноте громким эхом отдается его гнев и прощание. Она знала, что он в ярости, может быть, она боялась именно этого, а не смерти, – расстаться с ним без прощения. Воспитывая его, она совершила не одно преступление, и оставалось еще одно – покинуть его до того, как придет зрелость.
И когда в два часа ночи тот же доктор позвонил ему на адрес его бабушки с дедушкой, где он оставался, будто на ночное дежурство, и сказал, что ему очень жаль, он ответил: «Спасибо, спасибо за все, что вы сделали». Когда доктор, наконец, сообщил ему, что она умерла, облегчение заполнило его целиком, словно свет, всепоглощающее, настолько сильное, что он был потрясен, шокирован им, это казалось ему неприкрытой безнравственностью, которой он стыдился. Но стыд был не так силен и не мог заглушить это чувство, остановить захлестнувший его поток.
Все религиозные отправления, связанные с ее уходом из мира живых: бдение у гроба (дневное и вечернее), похороны, поминки и вся эта чушь насчет того, как она его любила. «Еще как любила», – хотелось добавить ему. Но вместо этого, как славный протестантский мальчик, он улыбнулся, сказал всем спасибо, сказал всем: «Вы так добры, да, она говорила о вас, да, очень любила вас, просто обожала, да, спасибо, она была замечательной женщиной, да». Кто-то из стариков сказал: «Я знаю, что между вами были какие-то разногласия, но сейчас все это неважно». Погоди-ка, вообще-то это очень важно… Джордж кивнул, легко улыбнулся ему. «Вы так добры, спасибо. Спасибо. Если мне что-то понадобится, да. Да, знаю, спасибо. Вы все еще ощущаете ее присутствие, я думаю, что понимаю, о чем вы. Да, она очень любила жизнь».
Его сексуальность. Ее. Сидит на диване, поджав под себя ногу, на другой болтается туфелька, первый бокал за вечер, полумесяц помады на ободке. На сигаретах такой же.
И тут эта долбаная тетка на проводе, звонит ему после того, как она умерла. «Я тебе говорю, твой отец был святым. Во рву львином ему было бы проще, чем с ней. Нет ничего хуже, чем жить с такой женщиной – ты не знаешь, что он пережил, деточка, и не узнаешь. Господи благослови, она была твоей матерью, не стоит мне все это говорить, конечно, ты ее любишь. Но нет ничего хуже того, что ему пришлось вытерпеть. Ни-че-го. Больше, чем любой мужчина может себе вообразить. Она не могла себя сдержать или не хотела. Он ради тебя с ней оставался. Только ради тебя. До самой смерти».
Разумеется, Джордж в этом сомневался. Отец с ней жил, потому что она была одержима сексом. Так вот и выходило: его сексуальность представляла собой винегрет из всего запретного и гибельного.
Он часто вспоминал Анну, в основном когда ни с кем не встречался, думал о том, где она, чем занимается. Она всегда была с ним, словно религиозные воззрения юности, словно вера, которую исповедуешь, даже не будучи воцерковленным.
14
В душе у Анны после ухода Джорджа осталась пустота с рваными краями, словно вырвали кусок из стальной обшивки. Летом она устроилась помощником к адвокату, встретила пару ненадежных и симпатичных молодых людей – одного, стоя в очереди за простынями в «Джимбелс» на Восточной 86-й, его глаза были темно-синие, надо было сразу его отшить – к ней подселился сосед, отселился, подселился другой, со вторым они даже умудрялись мирно сосуществовать, и прошла осень. Она ездила домой на День благодарения и Рождество, строго на пару дней, пережила зиму, а весной повстречала мальчика, все еще студента, какое-то время считавшего, что он ее любит.
Роман начался в апреле, а закончился в августе 1980-го, во второй половине месяца, ночью, которая настает каждый год, когда чувствуешь, что лето на исходе – воздух вдруг становится мягче, не таким зверски жарким. Анна, выйдя на улицу после разгоряченных тел, дыма и тесноты вечеринки в компании этого мальчика, этого молодого человека, которого ждал успех, одного из тех белых мальчиков из верхушки среднего класса, чья жизнь написана на их лицах, которые в пятьдесят будут стричься так же, как в двадцать, мальчика по имени Эван, сбежав из этой комнаты, на миг захотела назвать и эту погоду, и этот вечер ласковыми, хоть и знала, что это было не так. Она шла рядом с Эваном. Юный Бизнесмен, так она его звала: в колледже ему предстояло провести еще целый семестр вне плана, несмотря на то что он был ее ровесником – он взял академ, два года работал во Франции, гламурненько – и пройдет еще несколько месяцев, прежде чем он выпустится и начнет свою жизнь Юного Бизнесмена. Ей казалось, что четыре, три, даже два года назад никаких Юных Бизнесменов не существовало, так откуда же они взялись?
Ее чувства к нему прожгли крепкое дерево желания, а сердцевиной были влажные зеленые факты, почти несущие облегчение: он был готов с ней порвать. Сбежав с вечеринки, они не стали менять сладкую прохладу на духоту подземки. Она чувствовала, как он что-то высчитывает на ходу. Откинула со лба волосы, пропахшие