Читать интересную книгу Таволга - Николай Верзаков

— Туан ахэ! — вот какие. — А на папуасском языке это значит: «Привет тебе, белый человек! Что скажешь?»

— Да ты-то откуда знаешь папуасский язык?

— А вот и знаю. И хочу, чтоб, когда он обратно туда полетит и когда ему скажут: «Туан ахэ!» — он бы ответил: «Здравствуй!» И папуас бы понял, что человек там, откуда прилетел скворец, желает ему долго жить.

После ужина я долго сидел на-лавочке у ворот, наблюдая скворчиные хлопоты и посвисты. Наблюдал и думал, что, сколько бы ни мотало меня по белому свету, я нигде не чувствовал себя счастливым вполне, кроме дома; думал о Егорке, о его жарких странах и папуасах, которым ему так хочется сказать: здравствуйте!

В ДОСУЖИЙ ЧАС

Дикие животные не только промышляют еду, спят да прячутся от опасности, но и веселятся, играют. Нелегко их подсмотреть в эти минуты, однако мне несколько раз удавалось.

Ночью выпал снег и запорошил тропки. Я шел на глухариный ток, сбился с пути, замешкался и попал на место, когда рассвело. Пел только один петух. Пока подлаживался под песню, стало всходить солнце. Глухарь опустился на землю. Это меня обрадовало, так как на полу поют обычно старые глухари.

Стал скрадывать птицу под песню, укрываясь за мелкими елочками и стволами высоких осин. Моя старая одностволка стреляла плохо (на двадцать шагов с подбегом, как смеялись надо мной), и я старался подобраться как можно ближе. Высматривая из-за елки, к немалому удивлению своему, увидел не только глухаря, но и зайца. И еще более удивился, когда понял, что зверек играет с птицей, как играют дети в пятнашки.

…Заяц тихохонько, бочком, пришлепал к глухарю, тот растопорщился, напыжился — и на зайца. Косой легонько отпрыгнул, остановился и, как только глухарь повернулся, опять к нему похромал, и опять бочком, словно бы поддразнивая. Так продолжалось несколько раз, пока под моей ногой, онемевшей от напряжения, не хрустнула ветка. Заяц метнулся в сторону, а глухарь взлетел, заслоняясь густым ельником.

У моей сестренки был день рождения. Я встал пораньше и пошел в лес за ландышами, чтобы вернуться до ее пробуждения. Собираю, аккуратно выдергиваю стебельки с крохотными белыми колокольцами. Рядом оказался намыв песка от весеннего паводка. Вдруг на этот песок выскочили один за другим два зайчонка. Один старался догнать другого, а тот увертывался. Вдруг, круто повернувшись, он кувыркнулся на спину и стал отбиваться от преследователя лапками. Тот перепрыгнул через приятеля, припал и прижал ушки. Как только поверженный встал, роли поменялись, и первый зайчик пустился наутек.

На песочной площадке, величиной с теннисный стол, зайчата прыгали друг через дружку, валялись, вскакивали и, отряхнувшись, снова принимались бегать взапуски.

Я побоялся, что сестренка проснется раньше, чем вернусь, и осторожно отошел, оставив шалунов наедине.

Ночью прошел дождь. А когда из-за гор показалось солнце, капли на ветках вспыхнули разноцветными огоньками.

Я сел на полуистлевший, обомшелый ствол давным-давно поваленного бурей дерева. По моим расчетам, где-то здесь должен был быть выводок рябчиков.

Тишина. Густой ельник весь в лохмотьях серых лишайников. Редкая трава пожухла и свалялась. Под ногой зеленые мхи и белые лишайники в солнечных пятнах похожи на шкуру нерпы.

Поманил — не отзываются рябчики.

И вдруг будто солнце раздробилось мелкими искрами в вершине полусухой березы. Присмотрелся: две белки, распушив хвосты, словно насквозь пронизанные лучами и едва видимые, устроили карусель.

В парках часто можно видеть, как белки гоняются друг за дружкой по спирали вокруг дерева и так увлекаются, что иногда к ним можно подойти очень близко. В лесу они осторожнее. Эти гонялись с такой скоростью, что на фоне восходящего солнца я видел только радужные росчерки, и был так удивлен, что забыл, зачем тут нахожусь.

Прошло минуты две, солнце поднялось чуть выше, и белки успокоились. Я подумал: может, увидел ритуальный танец в честь солнца, давно забытый людьми.

Сижу на высокой скале. Внизу еловый лес, а за ним густой осинник на старой вырубке. Этот мелкий осинник совершенно непроходим для человека. Лосиха его рассекает, как лодка. Сзади, положив голову ей на спину, идет лосенок.

В середине осинника площадка, отчего-то незаросшая. Лосиха правит к этой площадке, видно, не первый раз.

Вышла, стоит, ушами водит — ловит шорохи. Теленок не выдерживает, начинает жеваться, толкать мать, тереться об нее мордочкой. Лосиха сердито мотает головой, но это действует на малыша недолго. Он лижется, подтыкает мать, взбрыкивает. Лосенок, наверное, думает, что под защитой такой большой лосихи ему бояться решительно нечего в этом мире.

Но вот она поддается настроению малыша — трясет головой, как бы пугает его. Тот понимает и принимает игру совершенно счастливый.

В степи, вероятно, надо родиться, чтобы не замечать удручающего однообразия ее или находить в нем то, что недоступно случайному вниманию.

Снежная равнина. Неверный полет сороки словно тащит ее неведомо куда против воли над островками утонувших в снегу берез.

Накатанная дорога уходит мимо столбов за горизонт. Но и там, на самом горизонте, не за что зацепиться глазу. Сколько ни иди, все одно и то же. Один убогий вид сменяется другим, еще более убогим. И так час, два и три. Необъятность начинает мало-помалу угнетать, появляется чувство затерянности и щемящей тоски. Короткий зимний день кажется невыносимо длинен.

Вдруг из-за полузанесенной снегом скирды соломы вывернула лиса. Сунула нос в снег, фыркнула, повертела головой, склонила ее набок. Изогнулась дугой в прыжке — из снега только хвост. Вынырнула — в пасти мышь. И ну забавляться ею — совсем как домашняя кошка: то отпустит и поощрит ее лапой бежать, то поймает и подкинет затем, чтобы схватить прежде, чем добыча скроется в снегу.

Юное, ребячески озорное было в ее поведении. Несомненно, лиса переживала свою первую зиму, была уверена в себе и довольна окружающим миром.

И мои шаги заскрипели веселее.

Багровое, в искрящемся холодном мареве, солнце скрывалось за белый край. На лиловом поле мелькало огненное пятнышко.

ПО СТАРОЙ ДОРОГЕ

Я боялся проспать и соскочил чуть свет. Достал из загнетка горшок с остатками похлебки. Кусок хлеба, припасенный с вечера, да несколько картошек положил в котелок и завязал котомку. Поднялась бабушка, поскрипела половицами и, охая, села к столу:

— Не ходил бы.

— Много ли тут высидишь. — Я отвернулся к окну, за которым еще не рассинелось утро.

— Ну, гляди, — вздохнула бабушка.

У нас замерзла картошка. Зимой ее еще можно было кое-как есть, потом она почернела и размякла, а до свежей еще было далеко. Мамина сестра, тетя Таня, написала, что у нее картошка сохранилась, и я собрался в Карабаш. Была и еще причина. Тети Танин сын, а мой сродный брат Витя пятнадцати лет, уже работал на медеплавильном заводе слесарем, сделал складной ножичек и зажигалку из гильзы. Я втайне надеялся, что тоже от него, может быть, научусь делать зажигалки и тогда не придется высекать огонь кресалом.

— Как Тесьминский мост перейдешь, так все вдоль опор правь, — напутствует бабушка. — Сперва контрольный попадет, потом другой, после печи Худяковых, потом Киолимские, за ними опять контрольный, а уж там и Золотую гору увидишь, за ней дым — Карабаш и есть.

Все это я знал по многочисленным рассказам. Мы и сами жили на контрольном пункте линии электропередач, сокращенно ЛЭП. В лесу, через горы, прорублена широкая полоса, на ней стоят высокие столбы — опоры, похожие на букву «П». Они держат толстые провода. По этим проводам идет ток большой силы, такой большой, что двигает поезда, заставляет работать заводы и освещает целые города. Провода эти натягивают, а потом следят за исправностью линии монтеры. Мой отец и был таким монтером. И не один, а целая бригада. Эта бригада долгое время жила у нас. В дождливые вечера монтеры собирались у огня и вели разные разговоры. А так как почти все они были охотниками, то много говорили об охоте. Я слушал, наблюдал, как они живут и одеваются, у кого какие ружья и лошади. Говорили и о том, что на случай войны охотнику будет непременно легче, потому что он ко всему привыкает, ничего не боится, что из них получаются добрые следопыты-пограничники, а также снайперы.

Однажды на рассвете меня разбудила бабушка:

— Погляди-ка, Чиненов-то кого принес.

На столе лежал глухарь, добытый одним из монтеров. Распахнутые крылья занимали всю длину стола, а бородатая голова на длинной шее с нахохленными перьями свисала почти до пола. При свете керосиновой лампы глухарь показался мне угольно-черным и огромным. Будто в сказочном сне, я сидел возле необыкновенной птицы, рассматривал бахромчатые лапы, красные брови, рисунчатый хвост. С тех пор я решил сделаться охотником.