хуже смерти для православных. [Новгородский купец], торговец солью по имени Кузьма Минин и князь Дмитрий Пожарский сумели предотвратить трагедию. На занавесе были изображены двое мужчин на лошадях, въезжавших в Москву с целью побудить народ к восстанию. Послание было столь же очевидным в 1856 году, как и сегодня: объединившись, русский народ сможет победить всех. Иностранные оккупанты будут изгнаны, предатели — повержены. Занавес удостоился похвалы российских критиков и тех иностранцев, кто видел в нем не торжество ксенофобии, а скорее дань итальянскому театральному дизайну. Этот занавес провисел в Большом театре до 1938 года, когда по распоряжению Сталина главным годом для России был объявлен 1917-й, а не 1612-й. Занавес исчез, но по политическим мотивам спустя годы его поручили восстановить по эскизам и фотографиям, сохранившимся в музее Большого театра. Владимир Путин и его окружение вновь обратились к событиям 1612 года с целью побороть страх перед иностранной агрессией и поднять патриотические настроения, усмирив инакомыслие. Новый занавес планировалось завершить к 2011 году.
За заслуги перед русской нацией Кавос был награжден орденом Святого Владимира, правителя Киевской Руси, и ежегодной пенсией в 6 тысяч французских франков. После смерти архитектора ему посвятили ложу в театре.
* * *
Через 10 дней после открытия Большой передали знати для проведения закрытого мероприятия — это был первый случай подобного рода. В предпоследний день августа 1856 года императорский двор решил отпраздновать как коронацию императора, так и реконструкцию театра грандиозным гала-спектаклем. Для него выбрали оперу Доницетти «Любовный напиток», в которой была какая-то особая жизнерадостность, привлекавшая царя, некое послание доброй воли ко всем присутствовавшим. Как выразился один из специалистов по эпохе правления Александра II, «Любовный напиток» оказался близок императору по духу: «Сентиментальная вера в великую силу любви, способную вызывать теплые чувства и исцелять раны, в радость и страсть, побеждающие неверие и порождающие чувство общности человечества»[253].
Уильям Говард Рассел описал тот вечер в тематической статье для Тimes. Он высоко оценил утонченный интерьер, выполненный в приглушенных морских тонах, боковые комнаты, пахнущие апельсином и фуксией, и мерцание свечей, ослепляющее любого, кто осмелится задержать на них взгляд. Восторгался он и диадемами на благородных дамах в ложе, железной дисциплиной офицеров в партере, тем, как слаженно они приветствовали царя и царицу, прибывших в полдевятого вечера, а также экзотической внешностью турок, грузин и других выходцев из Евразии, посетивших спектакль. Идея о том, что все они — часть постоянно растущей Российской империи с выходом в Тихий и Северный Ледовитый океаны, а также Балтийское, Черное и Каспийское моря, потрясала даже ее правителей. Белые с золотом, синие с серебром, малиновые, черные и алые мундиры превратили партер в цветник невиданной красоты. Вот как Рассел описывает увиденное им британским читателям:
«Возможно, Римский амфитеатр и превосходил Большой по размеру, но точно уступал ему в великолепии. Ослепительная, поражающая воображение толпа наводнила театр, но все оказалось спланировано настолько безупречно, что никакой суматохи или шума не было и в помине. В оркестровой яме находились только мужчины, благодаря чему роскошные мундиры смотрелись однородно, но первые ряды первого уровня занимали дамы, облаченные в лучшие выходные наряды: в коронах, ожерельях, серьгах, браслетах и брошах с бриллиантами во всех мыслимых сочетаниях, они выглядели безупречно и заставляли театр переливаться в свете восковых свечей всеми возможными оттенками. Знатные леди русского двора… тоже присутствовали там, украшенные сокровищами, которые много лет назад заполучили их предки из татарских, турецких или грузинских [земель]. Некоторые были очень красивы, но если и существует какая-то доля женщин, о которых можно сказать, что они не отличаются особой изысканностью или обаянием, то можно с уверенностью утверждать, что эти женщины живут в России. Исключения из правила сразу же бросаются в глаза. Нашлось там и одно маленькое личико, неизменно собирающее на себе все взоры окружающих, — детское личико чистого персикового цвета, обрамленное непослушными прядями соломенных волос, прорвавшимися сквозь оборону лент и заколок и свободно ниспадающими на плечи. Оно вдохновляло художников, расписывающих древний дрезденский фарфор, и принадлежит юной русской принцессе, только что вышедшей в свет. Дама рядом с ней — словно ожившая Юнона, не найти на свете более величественной и безупречной красоты. Чуть поодаль от них сидит прелестная молодая молдаванка. Она замужем за русским принцем, которого только что послали на Кавказ — всего через три месяца после свадьбы… Но список вынужден оборваться, ибо толпа прибывает, и в любой момент может появиться император. В передних рядах ямы разместились генералы и адмиралы, тайные советники, чиновники, казначеи и работники суда. За ними — офицеры вперемешку с сотрудниками иностранных представительств, а также приглашенные лица. В этом скоплении уважаемых людей не обнаружилось бы и десятка гражданских фраков — все были одеты в форму. Барон Гренвиль уже разместился в ряду слева от кресла императора. Кресла с правой стороны отвели для мадам де Морни и послов Франции. Прочим министрам и послам предоставили места в том же ряду, а атташе, не получившим кресла наверху, разместились в яме. Было восемь часов с лишним, когда появился правитель, и как только его заметили, весь зал вздрогнул, словно сраженный молнией, и неистово приветствовал его снова и снова. Царь и царица поклонились, и за каждым поклоном следовала очередная волна криков, сквозь которые, наконец, прорвались звуки „Боже, Царя храни!“, и зрители вернулись на свои места»[254].
В итоге взволнованному репортеру не хватило места в газетном выпуске, и он пообещал читателям еще более подробную хронику этого мероприятия. Известному своими репортажами о Крымской войне Расселу было позволено писать для Times настолько подробно, насколько он пожелает, и его статья о Большом насчитывала целых 5250 слов, прежде чем он дошел до обсуждения плохих манер присутствовавших на спектакле американцев или различий между полонезом, исполненным в России и на его родине в Польше. Кроме того, он решил не упоминать российские медали и розетки, приколотые к груди послов; загораживающие вид тиары; обиду княжны из Санкт-Петербурга, размещенную ниже некоей московской графини. Гораздо важнее, — а может, и самым главным, — было, собственно, здание. Теперь Большой театр стал Императорским не только на словах.
До конца столетия здание увидит еще две коронации: царя Александра III в 1883 году (для которого, помимо всего прочего, Чайковский напишет увертюру «1812 год») и царя Николая II в 1896 году. Церемонии 1883 года предшествовало убийство предыдущего монарха. Александр II погиб в Санкт-Петербурге от взрыва бомбы, брошенной ему под ноги представителем организации антиавторитарных фанатиков, носившей название «Народная воля». Император уже пережил несколько покушений в