ждал отклика два дня. Наконец пришёл тот же Зиновьев с просьбой от члена ЦК Натансона предоставить товарищам самим отредактировать обращение в печать. Он также предложил ему немедленно выехать за границу. Рутенберг согласился с первым предложением, но уехать отказался.
В деревне, где его спрятали финские товарищи, он постепенно пришёл в себя, успокоился, полагая, что всё образуется и партия оценит его решительные действия. Первые признаки весны заявляли о предстоящем обновлении природы, которое ждали лес и поля вокруг. Он дышал напоённым влагой воздухом и пускался в недалёкие любимые им с детства прогулки.
Приезд через неделю члена Боевой организации Борисенко заставил его трезво взглянуть на своё положение. Посланник вернул ему переданные ранее вещи Гапона.
— Мартын Иванович, мне поручил Иван Николаевич сообщить Вам о решении руководства. Центральный Комитет отказывается заявлять о смерти Гапона. Он считает это Вашим частным делом. Поступайте, как хотите.
— Это несправедливо, — едва сдерживая гнев, произнёс Рутенберг.
— Увы, я лишь выполняю поручение. Ещё он удручён неудачами организации и арестом Савинкова в Москве. Он полагает, что произошло всё из-за того, что Вы нарушили правила конспирации.
Рутенберг вернулся в Гельсингфорс удручённым и ошеломлённым. Он нуждался в немедленном свидании с Азефом и сразу же ему позвонил. Тот жёстко отверг требование о встрече и заявил, что все вопросы уполномочен решать Борисенко. Он не мог уснуть всю ночь. Утром его позвали к телефону. Он услышал голос Савинкова, доносившийся, словно из преисподней. Он уже сжился с мыслью, что его друг арестован.
— Привет, Мартын.
— Павел Иванович! Мне сказали, что ты арестован.
— Всё в порядке. Только сейчас примчался из Москвы.
— Приходи, у меня столько всего накопилось. Надо бы поговорить, — обрадовался Рутенберг. — И очень скоро. И не один, с Иваном Николаевичем!
В телефонной трубке послышался гудок, извещавший об окончании разговора.
Их приход стал для Рутенберга невыразимой радостью. Товарищи по партии обнимали и целовали его, и он был уверен, что его мытарствам наступил конец.
— Я полагаю, что мы должны признать смерть Гапона партийным делом, — сказал Савинков.
— А я утверждаю, что ЦК это не сделает, — заявил Азеф. — Я категорически настаиваю на том, что в сообщении о нём не должно быть ни слова о причастности к его смерти партии или Боевой организации.
— Но такого рода заявление не соответствует правде, — удивлённый неожиданной настойчивости Азефа, произнёс Рутенберг. — Даже при моём согласии составить его крайне трудно. Но если кто сумеет, я подпишу.
— Павел Иванович, напиши-ка, — попросил Азеф.
Савинков нехотя согласился и отправился выполнять поручение, но то, что от него требовалось, ему написать не удалось.
— Пойдём к Натансону, — вздохнул Азеф, пробежав глазами наброски заявления.
Они вышли из дома и побрели по ещё заснеженному городу, жадно пьющему зыбкое тепло весеннего солнца. Марк Андреевич их уже ждал. Он прохаживался по квартире, опять и опять обдумывая щекотливую ситуацию, в какой оказалась партия, одним из основателей которой он был. Савинков, стремясь помочь другу, сразу же обратился к нему.
— Я не член ЦК, но хотел бы выразить своё мнение.
— Говори, Павел Иванович, — поощрил его Натансон.
— Марк Андреевич, ЦК рано или поздно придётся взять на себя дело Гапона. Поэтому лучше сейчас, а не тогда, когда он будет принужден к этому обстоятельствами.
— Пока я жив, с этим не соглашусь! — сказал Натансон, ударив кулаком по столу. — Сейчас не следует ничего публиковать. Мало ли у революции тайн. А через год — два ЦК заявит о нём.
— Ты думаешь, что Гапон погиб невинно? — спросил Рутенберг.
— Нет, я так не считаю. Но моральное право на казнь имел только ты, — ответил Натансон.
— А приговор ЦК? — не унимался Рутенберг.
— Когда ты написал, что свёртываешь дело и уезжаешь за границу, мы выразили согласие участвовать в общественном суде над Гапоном, — объяснил Марк Андреевич. — Назначили нашего представителя, чтобы через него предъявить суду твои показания о его предательстве.
Он посмотрел на огорчённого Мартына и продолжил:
— Центральный Комитет не может одновременно судить и приговаривать к смерти. Поэтому, участвуя в публичном суде над изменником, он не может заявить, что убил его.
— В таком случае я от своего имени опубликую подробное изложение дела, — предложил Рутенберг.
— Но только без упоминания ЦК и Боевой организации, — согласился Азеф.
Натансон и Савинков не возражали.
Вернувшись к себе, Рутенберг принялся составлять заявление от имени суда и приговора рабочих. Закончив, поставил для освидетельствования свою подпись. Но отправить его почтой или нарочным посчитали невозможным. ЦК настаивал уехать за границу и послать заявление оттуда. Зарубежные и российские газеты вдруг вспомнили о Гапоне и начали писать о его пропаже. Рутенберг не соглашался на эмиграцию, так как это осложняло его двусмысленное положение, но, в конце концов, ему пришлось поторопиться.
2
Оказавшись в Берлине, Рутенберг захотел встретиться с Михаилом Гоцем. Внук знаменитого чаеторгового предпринимателя Вульфа Янкелевича Высоцкого, он был одним из основателей партии эсеров и член её ЦК. Рутенберг знал о его фатальном диагнозе — опухоли спинного мозга и, движимый подсознательным чувством и