Читать интересную книгу "Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов"

стоя в воде, вскинул багровое, с натужной жилой поперек лба, словно посеченное, лицо и сказал в упор, как выстрелил:

— Война, Алексей Савельевич… На западе идет бомбежка наших городов.

Затем, уже на обратном пути, сидя рядом с Алексеем на носу катера, он ругался:

— Собака паршивая, разбойник с большой дороги, чтоб ты издох, Гитлер проклятый! Ты что ж, людоедское отродье, думаешь: Россия — это такая же конфетка для съеденья, как и Западная Европа? Нет, ошибаешься! Советская Россия тебе костью поперек горла встанет, ты подавишься ею и подохнешь! Тут тебе блицкриг не пройдет, так и знай!

— Подавится и подохнет проклятый Гитлер, это так, — подтвердил Алексей. — Но чует мое сердце: побоище будет небывалое.

— Ерунда! — сказал как отрубил бывший кавалерист Чапаевской дивизии. — Внезапность нападения, конечно, дает большие преимущества, однако не забывай, что у обороняющихся есть отличное средство образумить горячие головы — контрнаступление. Враг будет отброшен и добит на своей собственной территории. Победу завоюем малой кровью.

— Да, подобное происходит в пьесе Киршона «Большой день». Помнишь, как мы с тобой аплодировали этому патриотическому спектаклю?

— Еще бы не помнить, Савельич! Мы искренне верили, что так все и будет. Ну, правда, может быть, и не в один день разобьем врага, а через неделю, две, но что исход войны будет быстрым — это несомненно. Или ты теперь думаешь иначе?..

— Я думаю, что теперь, когда не театральная, а настоящая война грянула, события станут развиваться в зависимости от жизненной диалектики. Жизнь всегда вносит поправки даже в самые великолепные планы, хотя подчас и не отменяет их общую позитивную направленность. Мы победим, но вопрос — какой ценой?

— Не нравится мне твое настроение, Савельич. Неужто ты и к народу выйдешь с такой кислой философией? Где же твоя партийная воодушевленность?

Алексей усмехнулся:

— По-моему, она должна не в крикливости и не в чрезмерно буйных жестах проявляться. Да и не создан я быть таким отчаянным рубакой, как ты.

— Нет, ты уж извини, извини! — пылко возразил явно разобиженный Земцов. — Тлея, никого не зажжешь. А ты сломай свой характер, и пусть твой голос зовет, воодушевляет, а глаза верой горят, как бы тебе трудно ни приходилось!

— Уж не к бодрячеству ли призываешь, Пал Семеныч?.. Тогда послушай, что Ленин сказал на сей счет. «Самое опасное в войне, — говорил он, — это недооценивать противника и успокоиться на том, что мы сильнее».

— Ты меня не так понял, Савельич, — возразил Земцов, но спорить не стал — вынул огромный, с добрую салфетку, платок и начал яростно обтирать бритую голову, пока не заскрипела она, словно ядреный капустный кочан.

Из-за острова Зайцевского грозно и как-то незнакомо выступили корпуса Тракторного. Приземистые, они слоились поверх серого глинистого берега, будто крепостные стены, и не было им конца-края.

Вблизи заводских корпусов мысли Жаркова сразу приобрели четкость и деловитость. «Что ж, будем перестраиваться на военный лад», — решил он со спокойной и вместе требовательной властностью хозяина, сознающего при общей жестокой беде неизбежность перемен и в подопечном хозяйстве. «И все-таки… все-таки если б нам знать, предвидеть и начать перестройку хотя бы за полгода до этого черного дня!» — посетовал он, беря, однако, и на себя частицу общей вины за промашку, понимая, что переложение этой вины на чьи-то одни плечи тем самым как бы освобождало его от частичной ответственности; а именно такой спасительной лазейки для своей партийной совести он и не хотел, ибо привык ощущать себя кровинкой партии и, значит, вместе с ней должен был сполна отвечать за судьбу социалистического отечества. Да и главное-то сейчас заключалось не в попреках кого-то, а в стремлении жить и действовать так, чтобы тебя самого не попрекнули за промахи.

На городском причале Жаркова поджидали двое: секретарь обкома по пропаганде Водянеев, полнотелый и румяный человек, который своей нарочитой мрачностью старался как бы погасить цветущее здоровье, и худой, голенастый Боровский, начальник областного управления связи, строгий и подтянутый мужчина в отглаженной гимнастерке с толстым военным ремнем и старомодных галифе вместо обычных широких брюк-опахал.

— Алексей Савельевич, сегодня в двенадцать часов дня будет передаваться важное правительственное сообщение, — без роздыха выговорил Боровский. — Хочу вас также проинформировать: в минувшую ночь через северные районы области шел весьма интенсивный перелет тяжелых четырехмоторных бомбардировщиков на запад.

— А какова помощь связистов?

Жарков спросил об этом уже на ходу: на булыжном взвозе поджидал обкомовский ЗИС, строгий и замкнутый, с туго натянутым брезентовым верхом — своего рода военной гимнастеркой.

— Связисты, — отрапортовал Боровский, — обслуживают перелеты военной авиации на трассе, проходящей через нашу область. Они, можно сказать, уже вышли на передовую.

— Это хорошо, хорошо, — кивнул Жарков. — Только не надо сильных выражений.

Он подошел к машине, поздоровался с шофером Овсянкиным, но садиться передумал.

— Я, знаете, пешочком до обкома, пешочком…

— Как можно, Алексей Савельевич! — возразил Водянеев нарочито громко: он всегда чувствовал прилив энергии, если замечал ее недостаток в других. — Ведь члены обкома уже в сборе. Из райкомов звонок за звонком: правильны ли слухи?.. В общем, я посоветовал бы спешить.

Жарков с прищуркой заметил:

— Не по душе мне твоя нервозность, Валентин Тимофеевич. Садитесь и поезжайте в обком. Да по пути мою жену подвезите к дому. А я скоро приду. Вместе прослушаем правительственное сообщение и прикинем, как действовать. Выдержка и спокойствие — это, брат, самонужнейшее сейчас качество.

Все в городе было спокойно-будничным и словно бы неподвластным никаким внешним переменам: ломовой извозчик под гром окованных тележных колес вез какие-то тюки; на пароход спешили пионеры в голубых шапочках-испанках; в скверах с хрипом и треском выстреливали фонтаны из ртов бетонных стерлядей; под немилосердным солнцем выгорала и даже попахивала паленым на газетной витрине «Сталинградская правда», и в ней, среди других новостей, сообщалось о новой пассажирской авиалинии Сталинград — Сочи…

Неподалеку от белоснежного универмага Жаркова окликнули как давнего знакомца:

— Товарищ партийный начальник, это верно — Киев и Житомир немцы бомбили?

Обернувшись, Алексей увидел в толпе старика с красным мясистым лицом под полотняной фуражкой; тот проталкивался к нему, двигая локтями, и настойчиво повторял: «Это верно, верно?..»

— Сегодня в полдень слушайте правительственное сообщение, — только и мог ответить Жарков.

— Эх, верно, значит! — старик словно в досаде на то, что его не смогли успокоить, сорвал со своей головы фуражку и уже хотел ее бросить себе под ноги в порыве отчаяния, да передумал — спросил дерзко, громогласно:

— Это как же такое понимать, товарищ главный партийный начальник? С неделю назад я самолично читал своей старухе опровержение ТАСС. А там