Сейчас мы с вами находимся в гостиной (drawing room) — комнате, в которой больше всего чувствуется (хоть и не всегда выражается в чем-то конкретном) дух комфорта. Ее странное название[51] — просто сокращение от более старого withdrawing room[52], то есть это было место, куда мог удалиться тот или иной член семьи, чтобы побыть в одиночестве, без остальных домочадцев. Название, впрочем, не имело широкого распространения. В XVII и XVIII веках в высшем свете гостиную именовали по-французски — salon, иногда на английский манер — saloon.
Однако оба этих слова постепенно перестали относиться к домашним помещениям: словом saloon стали называть ресторан при гостинице, кают-компанию на корабле, потом — питейное заведение и, наконец, как ни странно, тип кузова легкового автомобиля. А слово salon навсегда связалось с выставкой произведений искусства; позже (примерно в 1910 году) этот термин присвоили себе парикмахеры и те, кто оказывал косметические услуги.
Американцы привыкли называть главную комнату в доме parlour. Это слово ассоциируется с американским фронтиром XVIII века, но на самом деле оно куда более древнее: впервые оно встречается в тексте 1225 года и относится к комнате, куда приходили беседовать монахи (от французского parler — говорить); к последней четверти следующего столетия его смысл расширился и вошел в мирской обиход.
На поэтажном плане нашего пасторского дома архитектор Эдвард Талл использовал термин drawing room. Мистер Маршем, скорее всего, называл свою гостиную так же, хотя, вероятно, был в меньшинстве. К середине столетия этот термин вытеснило словосочетание sitting room[53], впервые появившееся в Англии в 1806 году. Позже вошло в обиход слово lounge, которое сначала означало вид кресла или дивана, затем — домашний сюртук и, наконец, начиная с 1881 года — гостиную.
Думаю, мистер Маршем был человеком, уважающим традиции, поэтому он старался сделать гостиную самой комфортабельной комнатой в доме, обставив ее самой мягкой и качественной мебелью. На деле же большую часть года там вряд ли царил хоть какой-то уют: единственный камин способен обогреть лишь центральную часть комнаты. Зимой, даже если огонь в камине полыхает вовсю, стоит отойти от него — и у вас изо рта пойдет пар.
Несмотря на то, что гостиная стала средоточием уюта в доме, история комфорта начинается в другом месте, вообще за пределами дома, и примерно за сто лет до рождения мистера Маршема. И начинается она с простого открытия, которое сделало семьи землевладельцев очень богатыми. Именно благодаря этому открытию приходской священник мистер Маршем смог построить себе прекрасный дом. Земледельцы вдруг поняли следующее: земле вовсе не нужно регулярно давать отдыхать, чтобы сохранить ее плодородие. Возможно, не самое блестящее озарение в истории, однако оно изменило мир.
Традиционно большая часть английских фермерских земель была поделена на длинные полосы, так называемые фурлонги (furlongs)[54]; каждый фурлонг оставляли под паром раз в два-три года, дабы восстановить его плодородие. Это означало, что ежегодно треть пахотных земель простаивала. В результате не хватало кормов для скота, и фермерам волей-неволей приходилось по осени забивать большую часть стада и поститься до самой весны.
Потом английские фермеры обнаружили то, что голландским фермерам было давно известно: если вместо того, чтобы оставлять землю под паром, посеять на ней репу, клевер или еще несколько культур, то они чудесным образом обновляют почву и вдобавок дают массу зимнего фуража. Причина кроется в том, что эти культуры насыщают землю азотом, но до этого научного объяснения пройдет еще двести лет. Зато фермеры сразу поняли, как сильно этот факт может повысить их благосостояние. Имелся и еще один плюс: поскольку теперь больше домашних животных могли пережить зиму, появились горы дополнительного навоза; эти замечательные бесплатные лепешки еще лучше удобряли почву.
Значение этого открытия трудно переоценить. До XVIII века сельское хозяйство Великобритании сотрясали постоянные кризисы. В 1964 году академик В. Дж. Хоскинс подсчитал, что в период с 1480 по 1700 год неурожай случался каждые четыре года, а катастрофический неурожай — раз в пять лет. Теперь же, благодаря простому принципу севооборота, сельское хозяйство пошло в гору. Наступил золотой век фермерства; многие сельские районы стали процветающими и потому привлекательными, а люди вроде мистера Маршема получили наконец возможность наслаждаться комфортом.
На пользу фермерам пошла и еще одна новинка — хитроумная штуковина на колесах, которую изобрел примерно в 1700 году фермер и агроном из Беркшира по имени Джетро Талл. Его детище, рядовая сеялка, позволяла аккуратно и равномерно сеять семена прямо в почву, а не разбрасывать их вручную. Семена стоили дорого, и новая сеялка Талла снизила их необходимое количество с трех-четырех бушелей[55] на акр до одного бушеля и менее. Семена сеялись на одинаковую глубину ровными рядами, поэтому лучше прорастали. В итоге урожаи существенно повысились: если раньше с акра собирали двадцать-сорок бушелей зерна, то теперь — все восемьдесят.
Животноводство также получило новый толчок. Чуть ли не все основные породы крупного рогатого скота: джерсейская, гернзейская, герефордская, абердин-ангусская, айрширская — были выведены в XVIII веке. Не менее успешно шли дела у овцеводов: именно тогда появились породы, которые и сегодня ценятся за качество и количество руна. Если со средневековой овцы настригали не больше полутора фунтов шерсти, то овца восемнадцатого столетия давала до девяти фунтов. Овцы стали не только более шерстистыми, но и более крупными: в период с 1700 по 1800 год средний вес бараньих туш, продававшихся на лондонском Смитфилдском рынке, увеличился более чем вдвое — с тридцати восьми до восьмидесяти фунтов. То же самое произошло и с говядиной, а на молочных фермах повысились удои.
Однако все это имело свою цену. Для того чтобы новая система производства заработала, надо было объединить маленькие наделы в один большой и куда-то девать владельцев мелких участков. В результате огораживания общинных земель мелкие участки, ранее кормившие многих хозяев и их семьи, преобразовывались в гораздо более крупные огороженные хозяйства, которые обогащали лишь их владельцев. В результате сельское хозяйство стало настолько прибыльным для крупных землевладельцев, что этот вид землевладения вскоре стал почти единственным во многих районах.
Огораживание общинных земель шло медленными темпами в течение нескольких столетий, но набрало скорость в период с 1750 по 1830 год, когда было огорожено примерно шесть миллионов акров британских фермерских земель. Фермерам, согнанным с насиженных мест, пришлось нелегко, однако благодаря огораживанию они и их потомки переехали в города и стали трудиться на ниве новой промышленной революции, которая только началась и финансировалась в основном за счет сверхприбылей неуклонно богатевших землевладельцев.
Вдобавок многие помещики обнаружили, что буквально сидят на огромных угольных пластах — как раз в то время, когда промышленность внезапно стала нуждаться в угле. Это не всегда выглядело эстетически привлекательно: в XVIII веке из окон Чатсуорт-хауса можно было увидеть восемьдесят пять угольных карьеров (во всяком случае, так писали), однако угледобыча давала неплохие барыши. Другие землевладельцы зарабатывали, сдавая землю в аренду железнодорожникам, или строили каналы, контролируя, таким образом, право проезда по собственной территории. К примеру, 40 % доходов герцога Бриджуотера поступало от монополии на каналы в юго-западных графствах.
В те времена государство не взимало с предпринимателей ни подоходного налога, ни налогов на прибыль, налогами не облагались ни проценты с капитала, ни дивиденды; почти ничто не мешало устойчивому притоку денег в банки. Многим людям уже с рождения была обеспечена праздная безбедная жизнь, оставалось лишь копить свое богатство. К примеру, третий граф Берлингтон владел обширными поместьями в Ирландии, общей площадью около 42 000 акров, и при этом ни разу не был в этой стране. В конце концов он стал главным казначеем Ирландии, но так и не приехал туда.
Эти богачи и их отпрыски на радостях застроили всю сельскую Британию. Согласно одному источнику, с 1710 года до конца столетия в Англии было построено по меньшей мере 840 больших сельских домов, «рассеянных, точно крупные сливы в огромном пудинге страны», как с некоторой витиеватостью выразился Гораций Уолпол.
Необычные дома требовали необычных проектировщиков и застройщиков. Пожалуй, самым необычным или, по крайней мере, самым неожиданным из них был сэр Джон Ванбру (1664–1726). Он родился в большой семье и был одним из девятнадцати детей; его зажиточные родители имели голландское происхождение, но к моменту рождения Ванбру уже около полувека жили в Англии. «Весьма доброжелательный и приятный джентльмен», как сказал о нем поэт Николас Роу, Ванбру пользовался большой симпатией всех своих знакомых (за исключением герцогини Мальборо, о чем мы подробнее поговорим чуть позже). В лондонской Национальной портретной галерее висит его портрет кисти сэра Годфри Неллера, написанный, когда Ванбру было около сорока лет. На картине изображен симпатичный мужчина с розовым, упитанным, довольно заурядным лицом, по моде тех лет обрамленном чересчур пышным париком.