вынужден с глубокой горечью сознавать тот факт, что первые два десятка лет в христианской церкви вообще никто не думал браться за перо. (Между тем, как в исламе через двадцать лет по кончине Мухаммеда, была уже письменно зафиксирована окончательная версия Корана). А почему первые христиане ничего не писали? – Скорее всего, потому, что были совершенно уверены, что читателей уже не будет, что все Евангелие может быть проповедано только устно. А по мере ослабления напряженности в своем ожидании – начинали записывать хотя бы что-то. Считается, что самые первые записи изречений Иисуса, на основе которых потом написаны были книги евангелистов, до нас не дошли, а сами могли быть написаны где-то через 10–15 лет после Его воскресения.
Тем не менее, наши человеческие мысли отстоят от Божиих путей, как земля от неба. Господу было угодно «разогнать» христианскую веру и сделать ее мировой религией не путем собирания записей, а путем усиления ожиданий близкого конца. Возможно, Иисус насмотрелся на иудейских книжников. Возможно, предвидел, что если Его весть закопать в книжные страницы, рассчитывая при этом на долгие века, то до дальних веков она и не дотянется, даже будучи записанной. Всемирных проповедников подогревало и подгоняло ожидание близкого конца и отчета, – и этот стимул Бог счел более важным, чем письменность. Значит, так оно и было.
Это, по-видимому, и говорит нам история.
Оборотная сторона эсхатологии
Легко понять, что люди, ожидающие близкого конца, будут прохладны к государственной и общественной жизни, будут в полном смысле не от мира сего, – и что этот их настрой не слишком-то понравится государственным строителям.
Христианская эсхатология – вот корень и аскезы, и политически невыгодной, даже опасной позиции такой церкви в обществе. Апокалипсис в наиболее концентрированной, самой резкой форме сочетает обе эти черты: и напряженное ожидание, и отвержение римской государственности, вплоть до ненависти к земному отечеству.
Бог дал своей Церкви время пройтись этим путем. Получилось без малого триста лет. За это время накопился необходимый опыт того, как Благой Вести, Евангелию Иисуса Христа жить в этом мире.
Здесь бы снова хотелось выделить разумный замысел в истории. Ведь это и есть лейтмотив нашей работы: проследить разумный замысел от древнебиблейских времен и до позднейших – насколько это получится. При этом правда, приходится признать, что адресат у книги невольно меняется. Разные скептики и по-разному сомневаются в библейском Боге и в христианской Церкви. Возможно, что читатель первых страниц не доберется до последних. Тем не менее, автору все-таки требуется сохранить верность своему разумному замыслу, – а он состоит именно в том, чтобы проследить не свой.
Итак, триста лет гонимого и полугонимого состояния в напряженных эсхатологических ожиданиях, а затем относительно плавный (но все же, быстрый) переход христианской веры к статусу народной и государственной религии. Почему так? Есть ли тут своя историческая логика?
Логика эта в том, что становление христианской веры и церкви мыслилось в своем автономном существовании, а выполнение миссии для всего человечества призвано было послужить тому следующим этапом, связанным уже с государственным статусом церкви.
Что набрала христианская церковь за первых три века?
Очень много. И прежде всего, становление основ своего богословия, своих религиозных упований, своего миссионерского опыта. Затем, именно в эти годы церковь приобрела опыт основных ересей и основных сектантских движений внутри себя, т. е. опыт преодоления этих опасных уклонов. Теперь уже нельзя сказать, будто христианство есть изобретение неких сторонних сил: государства или общества. Три первых века оно сумело просуществовать почти что наперекор тогдашнему государству и обществу. Другое дело, что потом потребовался для Церкви уже новый этап.
И суть дела здесь именно в эсхатологии.
Напряженное ожидание, жизнь в состоянии «не от мира сего» очень трудно сочетается с какой-то минимальной социальной активностью. Смиренный, добросовестно трудящийся человек – основа любого общества, но если он станет эсхатологически асоциален («а-а, скоро всему конец, что тут на земле ковыряться!»), сможет ли он далее оставаться и смиренным, и добросовестно трудящимся? Проблема тут, конечно, есть, она нами не придумана. Первым (из дошедшего до нас письменного наследия) вскрыл эту проблему еще апостол Павел в самых ранних своих письмах к Фессалоникийцам, уже в самом начале 50-х годов! И у него там именно добросовестный общественный труд противопоставлен эсхатологической панике (2 Фес. гл. 3). Но эти две вещи: «отмирность» и «неотмирность», действительно, трудно сочетать между собою именно по их существу. Между тем, как христианство предполагает и то, и другое. Надо и любить ближних, и не любить их паче Христа. Надо и быть «не от мира», и не воевать против устоев этого мира. Сложно и противоречиво. Как сама жизнь.
И вот, требуемую меру и золотую середину в жизни и сознании христианина: насколько ему быть гражданином земли, и насколько – гражданином неба, могла прочертить и отмерить только практика в несколько веков. Похоже, что никак не иначе. Церкви на все будущие века требовалась галерея портретов, конкретных исторических персонажей, которая показывала бы: вот так нужно, а так, пожалуй, не нужно разрешать этот вопрос и соответственно с ним строить свою жизнь.
Вновь о вечных воздаяниях
Первые три века христианства явили и еще одно важное явление, прежде неведомое миру.
На историческую сцену вышли мученики, свидетельствующие, что за гробом они ждут великой награды – вечной и блаженной жизни с Богом через воскресение. Подчеркнем два важных обстоятельства:
– это было в истории впервые,
– это стало достаточно массовым явлением, хорошо документированным. Не только в житиях святых, историческая ценность которых невелика, но и у ранних церковных авторов.
Ни в одном народе, ни в одном религиозном учении прежде за порогом смерти люди не ожидали для себя ничего хорошего! Не станем об этом забывать. Поистине, пришествие и воскресение Иисуса Христа взломало некую темницу ада – хотя бы в области человеческих надежд. Это документированный и доказуемый исторический факт, засвидетельствованный ничуть не хуже, чем сам факт воскресения Иисуса из мертвых.
Христианское мученичество охватило, конечно, не большинство людей, но все-таки это было очень значительное явление: многие умирали или готовы были умереть с радостью, идя навстречу будущему блаженству. И настолько ярко воспринималось это будущее блаженство, что ожидавшие его свидетели не принимали мер защиты для своей жизни, и даже самое свидетельство о своем уповании ценили, как прямой путь к самой этой небесной награде. Первые три века дали христианству эпоху мучеников, а это была именно эпоха яркого свидетельства миру о том, что за порогом смерти открылась наконец прежде никому не ведомая