Катенька, плачет тихонько, содрогается-сотрясается, сама себе не верит, что можно так, в одночасье, в секунду – с облака, да с горок счастливых – да так об землю брякнуться, что дышать невмочь – сейчас-сейчас, встанет Катенька, хорошая девочка. Большая, ну и что? Да-да, большая, да! Слышите, гады?! Толстая! Жирная! Слышите, сволочи?! Слышите, суки?! Жирная, да! Да будьте вы прокляты со своими ухмылками, модами-танцами-твистами – удавиться ей, что ли? А ведь любовь внутри, любовь куда деть?! Что же вы думаете, гады, что же, нет у Катеньки внутри души никакой, только сала кусок?! А ведь Катенька – очень добрая, очень хорошая, изящная, нежная девочка, по ошибке, по злейшей ошибке судьбы оказавшаяся в чужом, постылом, ненавистном теле! Разве знаете вы, сколько раз она пыталась, сердце рвала – и наклоны, и приседания, и не есть, и голодать даже пыталась – а куда деть породу, если бабушка Катерина Андреевна была просто большой да деток рожала – мальчиков худеньких да девочек пухленьких, вот?! Встаёт Катенька с зарёванной подушки, запах куриных перьев во все лицо, да лучше куриными перьями, чем дрянью этой бараньей, да лучше слезами своими напиться, чем думать, что Сашка там – вон, в той громадине корпуса напротив, вон там, за тем окном – её Сашка лежит и думает, что Катенька – дура! Да-да, Катенька снова чувствует, как тестом скользит его лицо под её кулаком, чувствует его вздох, боль его собой ощущает, каждой клеточкой понимает – больно же сделала Сашеньке! Больно! Да отсохни ты, рука проклятая, что так болью болит – в руку отдаёт. Ведь у неё сердце чуть больное, нет-нет, что вы, никому не скажет Катенька, что сердце колет, что вы, это от учебы, вот.
Подходит Катенька к окну к тёмному, поднимает руки, чтобы шторы задёрнуть, да смотрит перед собой и не понимает. Смотрит, да не видит. Нет, видит, только глаза видят, а мозг не принимает.
Ноги. Голые ноги. Белые. В чёрных волосах. Огромная, во все глаза, во всё окно, во весь страх, свекольная головка члена с щёлочкой-дырочкой – прямо на неё. Чёрные волосы вокруг, густые, курчавые, каждую курчавинку заворожённо видит Катенька. В ужасе видит девочка, как трясется рука, как дергается кожа на члене, как пульсирует эта красная штуковина, нацеленная прямо Катеньке в лоб. Кричать нет сил, смотреть нет сил, отвести глаз нельзя. Смотрит Катенька, только рот открывает, нет крику, воздух застрял, сипит, ногами дрожит, стучит зубами, спастись хочет. Мама, что это?! А за стеклом, в каком-то полуметре от её лица, трясется, приплясывает, за раму держится что-то ужасное, невыносимое, такое противное, блевотное, на человека похожее. А он держится левой рукой за оконный переплёт, другой дёргает свой член – дёргает быстро, спазмически, смотрит в лицо этой толстухе и, захлёбываясь, облизывая пересохшие губы, улыбается криво. «Иди сюда, жирная сука! Иди, раскрывай рот, ты, блядь! Открывай свой рот, сука! Сейчас, сейчас, только дождись, тварь. А-а-а! Рот разинула, сука?! Открывай пошире, да не кричи ты, не кричи, что, нравится мой хер?! Нравится тебе, проститутка, шлюха жирная?! Ну, давай! Сейчас, сейчас!» И дёргает он гордость свою, дёргает яростно, в конвульсиях трясётся, любуется, как эта жируха за подоконник схватилась – и! Да! Да! Выстреливает своей драгоценностью, наслаждением – прямо в стекло, да так, что брызги! «Лучший выстрел! На тебе, блядь! Ах, жалко, что окно закрыто, ты бы слизала у меня всё до капельки, блядь! Нравится тебе?! Нравится?! Ну да, конечно! Да, нравится, что же ты открываешь рот, как рыба, ну же?! Скажи – да, нравится!»
И мутная, белёсая сперма разбрызгивается-стекает по стеклу, и задыхается-корчится-спасается Катенька, как ребёнок новорождённый вспоминает, всем своим существом изрёванным находит то безусловное, непобедимое желание – вздохнуть – и разрываются лёгкие – больно! И – спасительное:
– А-а-а-и-и-и! А-а-а-и-и-и!!! – и бьётся, корчится, падает без сил возле подоконника Катенька, в припадке бьётся – хватило ей в тот проклятый день.
Крик страшный, крик чудовищный, не слышали такого крика никогда – ни девчонки, ни предынфарктница-вахтёрша, ни ребята в общаге напротив, ни несчастный урод, замерший на мокром подоконнике – две рамы не спасли, не закрыли сумасшедшего вопля, рёва, пронзительного, поросячье-предсмертного визга, который рвался из глотки полуобморочной Катеньки. Рванулись девчата к ней, шугаясь белков закатившихся глаз, пытаясь поднять, сообразить, помочь, спасти, защитить – да что же?! А там – за окном – скорчившийся ублюдок!
И не успели девчонки крикнуть, не успели заверещать древним, позабытым, чужим рёвом животно испуганных женщин, захрипеть, как голосили, ором орали поколения баб в тёмных пещерах, в осаждённых городах, в горящих церквях, в муке нелюдского страха, как за окном мелькнули тени – и призрак исчез.
И другой крик плеснулся во все окна общежития – яростный, жаркий, больше похожий на хищный вой – вой дикой, бешеной охоты! Кричал навзрыд ублюдок, раздёрганно путаясь в полах длинного плаща, кричал от страха, от ненависти, от жалости к себе, пытался бежать, поскальзывался на колючем мартовском льду, а его настигали, хрипели, волчьей кровью зажжённые – и схватили!
– Давид! Стой! Держите его, ребята! Сашка!
– Алёшка, брось! Убьёшь! Давид, да держи ты его!
А на несчастного урода, визжавшего от страха, чёрным пауком прыгнул и повис Алёшка Филиппов, и рванулся к длинной, дрожащей шее. Сашка Васильков рвал водолазку на Алёшке, стараясь спасти друга от смертоубийства, а Давид, умница Кирилл, отрывал жёсткие, шершавые Алёшкины руки от горла гада и кричал сколько сил было:
– Ребята! На помощь! Ребята! Быстрее! Убьёт же!
Загудели оба корпуса. Кто поумнее, те в форточки повысовывались, посмотрели, что творится, да спрятались. Потом узнают. Кто полюбопытнее да посмелее, в чём были, повыскакивали вниз да пытались разорвать многоногий, сопящий, хрипящий клубок из нескольких тел, из которого доносился задавленный визг:
– Помогите! Отпустите, пожалуйста! Отпустите, ребята!
Подняли их, расцепили, скулившего парня скрутили. Стояли «три несчастья» скрючившись, в колени руками упёрлись, отсапывались, отплёвывались, ярость, лють свою выкашливали и не видели, как на них из толпы смотрели Зоська, Томка и Катенька…
– Ну, что будем делать, девочки? – Томка села рядом с плачущей Катенькой, гладила по голове, как маленькую баюкала. Зинка забилась в углу, нервно тискала большого плюшевого мишку и смотрела во все глаза.
Добровская спрыгнула с подоконника, взяла газету, что-то глянула.
– Я к Князю.
5
– Саша, ну и что? Странные у тебя вкусы – слушать, как я читаю газету, – Ада Борисовна Голубева вежливо улыбнулась.
– Нравится тебе стиль? – не менее вежливо осведомился Александр Васильевич Князев.
Схватка