сначала очень нехотя, потом всё более увлекаясь и распаляясь, растолковывать салаге премудрости сварочных работ и всё, что сам знал о холодильниках. По-своему, с рабочей, так сказать, точки зрения.
А это очень интересный момент.
Любой хороший инженер, если он, конечно, надеется называться инженером, прошёл через это чистилище – беседы с рабочими высокого разряда, «работягами», разбирающимися в тонкостях своей профессии до кончиков натруженных пальцев.
Десять институтских профессоров и сто лабораторных доцентов не упомянут на лекциях то, что расскажет добросовестный «работяга», руками перебравший холодильную систему, обматеривший конструктивные и технологические ошибки умников-конструкторов, перемудривших с компенсаторами и герметичными стыками, снабженцев, обеспечивших не тот сортамент и не совсем те электроды. И если такой монтажник или, что ещё ценнее, бригадир привели в чувство не одну систему, да ещё под надзором Сергея Ивановича, уважаемого заместителя главного инженера, то выдержать такой придирчивый экзамен неопытному студенту, ничего в руках, кроме карандаша «Кохинор» и логарифмической линейки не державшему, было весьма и весьма непросто.
Алёшка Филиппов, прошедший школу отцовой бригады, этот момент знал очень чётко, поэтому терпел подначки Германа Фёдоровича, старался «не стоять над душой», уважительно «выкал», приносил газировку из цехового автомата, помогал подносить трубы, уголки и швеллеры и очень осторожно всё расспрашивал. Его серые глаза горели восторгом любопытства. Вот поэтому грузный, усатый, похожий на моржа бригадир потихоньку отмяк и, чуть хвастливо распушив хвост самоуважения, сам, своими «музыкальными ручками» показывал, как торцевать трубы, как заусенец снимать, дугу зажигать да шов укладывать – вот так, чтобы с одного прохода, чтобы плотно, чуть пижонской змейкой, да чтобы без лишнего шлака. А потом, уже пустив мальчишку в свою компанию, бригада курила, расслабленно пускала дым кверху да тихонько травила о бабах, куда уж без этого – вон они, в кабинке в углу цехушки, как раз операторши компрессорной установки.
Если бабы рядом – даже труп взбодрится.
А эти «операторы» – Валя Завьялова да Галя Усова, две весёлые молодки, как кошки на сметану облизывались на мальчика в белом халате. А ведь были девчонки ладные, «кровь с молоком», на руку быстрые, на любовь горячие и всего на пару лет (ну хорошо, хорошо, на семь!) старше Алёшки. Хорошо они рассмотрели высокого блондина с губами бантиком, его белозубую улыбку, широкие плечи, мускулистые ноги и аккуратную попу в тугих джинсах. Как под халатом они всё это рассмотрели? На то женское зрение нужно. Видят же мужики своим зрением каждое подрагивание пышной груди или мягкой женской попы? Видят. Так у женщин зрение лучше, как ни втягивай пузо.
Перекур закончился. Опять сварщики пошли сверкать ручными молниями, вкусно запахло окалиной. Валька улучила момент и что-то такое стала мурлыкать присевшему рядом Алёшке. Он уши и развесил. Да и как не развесить – на женское внимание только придуманные книжные болтуны не реагируют. Заулыбался Алёшка, взял в ладони большую кружку крепкого чая, что Валька поднесла, стал прихлёбывать, глядя в её прижмуренные зелёные глаза. Так и смотрели они – она зелёным, он голубым светом. Такие молодые, такие ладные…
А дальше все случилось в одну секунду.
– Алёшка! – вбежавшая за помощью Зося наконец нашла своего Эла и одним взглядом сфотографировала Валькину руку на Алёшкином плече. – Алёша?!
Алёшка дёрнулся, увидел Зоськины круглые глаза, кружку с чаем поставил на бетонный пол, вскочил, запнулся за сварочный кабель, потерял равновесие, взмахнул руками, чуть не зашибив Вальку, и – шаг, два назад – и… плюхнулся задом на только что законченный сварной шов.
– А-а-ах! – запах палёного человечьего мяса по ноздрям. – А-а-а!
– Да твою ж мать! Пацан, ты что делаешь, чудило?! – бригадир добавил ещё что-то совсем уж невыносимое даже для привычных мужиков.
Вальку сквозняком высквозило, а Зоська, сверкнув глазами, выскочила вон. Так бывает, когда две женщины на одном любовном пятачке сходятся – как две рассерженные кошки разбегаются, фыркнув друг на друга.
Алёшка растерянно стоял, оглядывался, бледнел от страшной боли, смотрел вслед рассерженной Зоське, слушал еле различимый гром бригадира и жалел – Зоську, себя, свой сожжёный зад и только два дня надёванные дорогущие «штатовские» джинсы…
Следующие две недели Алёшка почти все дни стоял, на лекциях пытался на корточках сидеть или на «камчатке» на коленках стоял, прячась от лекторов, по ночам пытался кое-как спать на животе – одним словом, мучился. А ещё ж надо было как-то деньги заработать заново – вот и чертил Алёшка днями и ночами – начерталку за гривенник, курсовик за четвертную.
Вообще, Алёшка чертил просто великолепно. Никто так не видел все пересечения и проекции, как он, никто на целом курсе так лихо не держал рейсфедер. Он на третьем курсе даже дипломы делал «центровой» молодёжи. Ленинградские стильные мальчики и девочки жили красиво, папы-мамы в модную техноложку пристроили, чего ж волноваться из-за скучных лекций и бесконечных, задалбывающих чертежей?
Естественно, что за этими всеми халтурами некогда было особенно усердствовать, и Алёшка оброс «хвостами». Но это же были его проблемы, не так ли?
Вот и разобрались мы со всеми тремя несчастьями наших неразлучных друзей. Все трое как-то сразу, в одночасье лишились своих и не своих девушек, все прослыли мерзавцами. Всё женское ополчение трёх курсов техноложки заклеймило и прокляло их. Вообще, девчонки очень любят обижаться и растаптывать неплохих добряков – вовсе не подонков. Ведь легче обижаться на того, кто тебя терпит, и слаще лупить того, кто сам подставляется да сдачи не даёт? Ну что ж… И у слабого пола есть свои слабости.
Но вот четвёртое несчастье, случившееся с ребятами, и несчастьем назвать-то было нельзя. Это была беда нешуточная. Исключение из комсомола и вылет из института – это уже по-взрослому.
Это перекурить надо – внизу, в ночи.
И не сговариваясь, спустились они во двор – все три несчастья.
3
– Проходи, Саша, – повторила Ада, пропуская чуть замешкавшегося со своим плащом профессора.
Князев невольно залюбовался округло-плавным движением её приглашающей руки, нервическими пальцами, длинной шеей и упрямым лбом. Худоба была очень к лицу Аддет. А ведь он совсем забыл, насколько её кошачьи движения заводили его. Теперь же… Ох, нет-нет, господи! Нет… Он неожиданно для самого себя церемониально кивнул, вернее, поймал себя уже на полудвижении, спохватился его неуместности, дёрнулся, отчего всё вместе получилось довольно комично, будто телёнок боднул воздух.
Кашлянул, стараясь скрыть смущение, и прошёл по знакомому коридору, глянул вправо, в ту самую комнату. На том же столе, на белоснежной скатерти стоял новенький кофейник, распространявший чертовски вкусный аромат, щекотавший ноздри заядлого кофемана.
Аддет всегда любила баловать себя.
Он старательно забывал