бывших ребёнка, что было сил обнялись и смотрели друг другу в глаза, не в силах оторваться, не в силах улыбнуться. Они, заворожённые, зачарованные, растворённые в ландышевом дурмане, душами всматривались в своё будущее…
2
– А теперь я скажу, ребята! Муж, налей, – Александра Филиппова смотрела на Анатолия и на Кольку, будто наглядеться не могла. Схватилась за горло, словно продых дать хотела.
А они сидели рядом, чуть улыбались и будто спрашивали глазами: «Ну, хозяйка, ну же, скажи своё слово, слово женское, не такое, как мужики в своём кругу говорят, а такое, какое мы, мужики, услышать хотим от верных жен и неверных подруг наших, да не всегда слышим. Слово о доме, о тепле, о жизни нашей, да так, чтобы за душу взяло, чтобы души под небо поднялись да оттуда дом увидели, трубу, крышу, реку глубокую, землю далёкую, небо широкое, много всего, да чтобы упасть оттуда, обратно, к ногам вашим, да не разбиться, только удариться так, чтобы обернуться в глазах своих любимых ясными соколами, чтобы грехи наши с себя стряхнуть, обиды забыть и все людские недоразумения и споры. Скажи, Женщина, скажи, Хранительница очага, скажи, Ты, которой природой предназначено детей рожать. Наши деды от наших бабушек такой ответ ждали, да только молчали, получили или нет. Наше время настало – вот такое, когда прошлое вернулось, затянуло, накрыло, кровь злую на нас бросило, кто как не последняя в роду женщина разрешит злую распрю?»
Она смотрела на мужа, смурного и торжественного, пьяного до трезвости, смотрела на Кольку, пять часов как с того света явленного двоюродного братца, разглядывала шрам на его виске и небрежно наброшенный на плечи генеральский китель, смотрела да наглядеться не могла. И слова застряли в горле, встали болью, так что невмочь, хоть кричи, хоть хрипи, хоть землю ешь – только жди, пока придут слова – главные, решительные, окончательные, так, чтобы правда вся в них была.
Удивительное, невозможное, страшно странное и странно страшное творилось в ту минуту в маленькой кухоньке квартирки Филипповых, что была в дощатом доме на Речной улице славного города Зареченска. Где-то рядом, в другой Вселенной, гудел голосами и новыми песнями 1966 год, кричал о своей молодости май месяц, где-то взахлёб влюблялись их дети, ещё не родились крикливые внуки, а три нестарых, хорошо учёных жизнью человека, выживших, доживших, спрятавшихся, нашедшихся, решали, как жить им дальше со своей ненавистью и любовью.
Николай Фролович Телятников, молодой, пятидесяти двух лет от роду, генерал-майор по артиллерии, свалился на голову своей двоюродной сестре Александре с самыми простыми и оглушительными известиями.
Во-первых, он нашёлся. Как чёрт явился невесть откуда, с того света, откуда и думать она не смела. Похоронила она всю родню свою, в душе со всеми попрощалась, как только могла, – Телятниковым новое время прекратило линию жизни. Сиротствовала она всю взрослую жизнь свою, лишь краем памяти удерживая, что мог кто-то ещё остаться от зажиточного казацкого рода. Хотя вряд ли – после того, как последний мужчина из Телятниковых, кум её, Сергей Никанорович, получил расстрельную пулю в двадцать девятом, помнить некого было. Лишь поминать осторожно. А теперь вот он – Колька, красивый, сильный, улыбчивый во все синие глаза и проказливые ямочки – сидит в её доме, рюмку держит, на неё смотрит.
Во-вторых, надо было понимать невозможность его появления. Навечно саратовское Зиновьево запомнило, с какой тщательностью казаки Филипповы, что за красных были, отомстили Телятниковым, что за белых были. Везде находили, даже в куренях и лесных шалашах. Изводили, да так, чтоб под корень. Постарались. Получилось. Да вот видишь, как получилось… Сколь лозу ни руби, сколь ни подкапывай корни, пока в земле последний корень живёт, поднимется зелёный побег. Так и последыши рода Телятниковых, только сошёл страх с народа, как мороз с земли, так и начали возвращаться.
Возвращаться. Из ниоткуда. В никуда.
Приезжали в Зиновьево, родное по шёпоту матерей, дедов и бабушек, приезжали из омских деревень, из казахстанских поселений, из таёжных просторов, из безвозвратных далей. Смотрели на родную реку, проходили по порядкам села, запоминали, где земля их родовая была, в каких пятистенках их деды жили… да и уезжали тихо, незаметно. Что толку лишнее спрашивать? Новые люди жили в родовых домах, новые дети игрались у древних вётел, прадедами посаженных, всё было чужим. Старое было надёжно разрушено до основанья, забыто, словно не было, лютым страхом запечатано навек… Забыто ли?
Но как?! Каким чёртом, каким дуром разыскал Колька свою двоюродную сестрёнку? О том никто не знал, кроме него и тихих, памятливых и всевидящих хранителей Государственной Безопасности. Не спрятались Филипповы, значит, даже в Зареченске.
А что же привёз Колька? Привёз он сероватые бумажки с фиолетовыми чернилами, с печатями разными, да с такими, что взвыть и забыть сразу хотелось. И простые слова, казённым шрифтом стесавшихся от привычной работы машинок: «реабилитирован», «реабилитирована», «реабилитирован», «реабилитирован» – целую стопку. Вот ведь Колька какой был красавец – не пожалел себя, не побоялся, дошёл туда, куда и ходить-то было нельзя, хлопотал, вот и устроил все эти невесомые бумажки, что тяжелее могильных камней душу давили. Почти весь род Телятниковых лежал перед ними на клеёнке кухонного стола. Ровнёхонько лежал. И чарка, до краёв налитая, рядом стояла.
А в-третьих, ну… Ну тут всё было ясно – целый ворох новостей и приветов всяких – таких, что и представить привычная сирота себе не могла. Приветов от тех, о ком лишь в детстве слышала, с кем навсегда попрощалась. Словно погост семейный из праха встал, смертию смерть поправ. Было от чего душой радоваться и голосить навзрыд. Горячечно, больно, без слёз.
– Вот что я скажу, мужики мои родные, – голос её непривычно глуховато зазвенел-задрожал, словно песню заводила. – Родненькие мои. Коля. Толя, – она смотрела им в глаза, их пальцы чуть побелели на чарках. – Я и слов таких не знаю, чтобы сказать. Но скажу. Ты же не один, Коля. У тебя сколько? Три девочки. У нас с Толей двое, – Толя чуть прищурил глаза, голову опустил, но она упрямо нажала голосом. – Да, двое, Толя. Два мальчика… Так неужели мы их возьмём и порубим? Кровь разделим? Кто такой грех на душу возьмёт? Живут они сейчас, родные друг другу, только не знают друг друга. Так что же – лишим мы их этого? Мы-то ладно, мы пожили, кто с полвека, кто поменьше. А мальчишек лишим сестёр, а девчонок лишим братьев? Будто нету, неживые они? Кто знает, что в жизни придётся вытерпеть? Сами знаете. Они