Читать интересную книгу Казнить нельзя помиловать - Дас Шохом

А последней каплей, переполнившей чашу моего терпения, стала бумажная работа. Главным образом на ее количество влияют судебные тяжбы в сфере здравоохранения, количество которых в последние годы растет экспоненциально. Национальная служба здравоохранения в 2018–2019 годах выплатила 2,4 миллиарда фунтов компенсаций за халатность – примерно два процента всего бюджета Великобритании. Это взрастило культуру «прикрой свою задницу». Казалось бы, такое говорится просто ради красного словца, но я слышал это выражение за свою карьеру раз сто с лишним. Увы, из-за такой оборонительной тактики в больнице, где я работал, чудовищные объемы документации стали нормой. Причем не только истории болезни – буйно расплодились бланки, которые нужно было заполнять, чтобы выполнить любую рутинную задачу, принять любое решение. В них не содержится никакой клинически ценной информации – это документы, где просто подтверждается наш базовый профессионализм, чтобы избежать потенциальных обвинений.

Жизнь полна унылых административных обязанностей, заниматься которыми нам неохота – от техосмотров до оформления налоговых вычетов. Так и большинство профессий. Нет никаких причин, почему в моей все должно быть устроено иначе, но, насколько я могу судить, это редко идет на пользу пациентам. Руководство отчитывает нас за то, что мы не успеваем подготовить свою гору бессмысленных бланков и бумажек в срок. Но при этом, похоже, реальному прогрессу наших подопечных уделяется минимум внимания.

Я понимал, что мы активно помогаем реабилитировать больных. Но у меня крепло ощущение, что это лишь второстепенная задача после достижения навязанных целей и исполнения административных обязанностей. Я тонул в болоте всевозможных показателей, которых от нас требовало руководство, – иногда с настойчивостью гестаповцев. Подчас возникало ощущение, что эти бумажки нападают на меня из засады. Я понимал, что надо спасаться. Обдумывал перевод в другую больницу. Но главные сложности – документация, необходимость иногда глушить больных лекарствами, рецидивы у прошлых пациентов, пожизненное заключение для неизлечимых и, естественно, необходимость быть отрицательным героем – все это последует за мной на новое место. Стоит упомянуть, что многие мои коллеги были вообще-то довольны своей работой. Мои жалобы, пусть и неоригинальные, не беспокоили их так сильно, как меня. Полагаю, кротость и терпение никогда не входили в число моих добродетелей.

Я все равно хотел работать с психически больными преступниками. Меня не только увлекали их биографии, не только ответ на вопрос, почему те или иные люди совершают те или иные ужасные злодеяния: я чувствовал, что заботиться о дважды стигматизированных, о тех, к кому общество повернулось спиной, – это особая честь для меня.

Большую роль в неудовлетворенности работой, помимо самой системы, играло и мое нетерпение. Я хотел, чтобы работа была динамичнее, чтобы дела сменяли друг друга быстрее, чем в больнице. Мне нужна была интеллектуальная встряска для дефибрилляции мозга. Я знал, что для того, чтобы по-настоящему ощутить вкус смеси из насилия и психической болезни, мне нужно проникнуть в самое чрево чудовища.

Часть II. Тюрьмы

Глава пятнадцатая. Мозгоправ за решеткой

В начале 2017 года, когда я решил отказаться от своей роли в специализированных клиниках, я нашел работу на полставки в самой большой женской тюрьме в Европе, которая расположена на окраине Эшфорда в Мидлсексе. Получить должность было относительно несложно, поскольку большинство моих коллег предпочитали работать на полную ставку, а не посвящать часть рабочей недели фрилансерской частной медико-юридической работе, как я. Кроме того, в целом во многих учреждениях в сфере охраны психического здоровья не хватает психиатров, особенно в пенитенциарных заведениях, где обстановка более сложная. Так что спрос на таких, как я, превышал предложение.

Примерно тогда же мой младший сын Райяан понемногу превращался из крошечного морщинистого шарика с драконьим носом и жидкими волосенками в крикливого и невероятно умильного малыша, наделенного необычайно лабильным настроением: переход от заливистого хохота от бешеной ярости происходил у него со скоростью света (точнее, со скоростью падающего печенья). Он уже ходил и болтал, хотя предпочитал общаться при помощи неприличных звуков, которые издавал губами, поощряемый истерическим смехом старшего братца Камрана – тому вот-вот должно было исполниться четыре.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Первый год жизни Камрана был тяжелым временем для нас с моей женой Ризмой. Сейчас общество моих мальчиков – чистое наслаждение (ну, разве что иногда они наотрез отказываются идти спать вовремя). Но в младенчестве им требовалось постоянное внимание. Оба постоянно просыпались и переставали плакать, только если мы укачивали их часами напролет. Буквально часами. Это был кошмар. Справедливости ради надо сказать, что основной удар взяла на себя Ризма. Но и у меня еще случаются флешбэки и фантомные боли в плечах. А награды в первые годы мы получали какие-то жалкие и унизительные: слезы, ущерб имуществу и какашки всевозможных ароматов, текстур и цветов, иногда неописуемых и порой невозможных с научной точки зрения. Если очень повезет, краткая улыбка.

Первый год моего второго отпрыска был парадоксальным образом и труднее, и легче, чем у старшего. Сложнее, потому что параллельно с постоянными кормлениями и переодеваниями и непрерывным укачиванием у нас был еще старший ребенок, едва научившийся ходить, и он требовал внимания и развлечений. Оба наших сына были в младенчестве чувствительными (это такой эвфемизм, означающий, что они безутешно плакали по совершенно непостижимым причинам). В полгода старший, Камран, однажды разрыдался от того, что услышал, как я закрываю дверь, вернувшись с работы – тихонько закрываю, а не хлопаю! Но первые годы Райяана дались мне легче, поскольку я уже поработал над собой и настроился на стойкость и жертвенность. Мне на горьком опыте с Камраном пришлось убедиться, как сильно родительские обязанности ограничивают свободу. Теперь нам было не выйти из дома, как только захочется. Пойти в паб было возможно – но никакой спонтанности. Мы с друзьями, большинство из которых обзавелись детьми примерно тогда же, должны были с ловкостью циркачей справляться со всеми сложностями согласования расписаний и получения разрешений от жен и подруг. Потом я обнаружил, что можно ездить даже на рейвы и фестивали, только нужно все планировать за несколько месяцев, а то и больше. О том, чтобы понежиться утром в постели, можно было забыть (оба наших мальчика и были, и есть беспардонные жаворонки). Даже самые простые планы, например, пойти в ресторан или тренажерный зал, не говоря уже о выездах на выходные, превратились в мечты – в тех самых цыплят, которых я приучился считать по осени: все это в любой момент могло отмениться из-за детского недомогания. В первый раз отцовские обязанности оказались для меня словно оплеуха, куда сильнее той, которой наградил меня пациент в первый день. А к «Отцовству. Сиквел» я оказался лучше подготовлен. Можно даже утверждать, что это был случай выученной беспомощности – это психологический термин, который обозначает чувство бессилия после какого-то травмирующего события или постоянных неудач. Это когнитивное состояние, в котором жертвы пассивно позволяют себе раз за разом становиться мишенью. Или, возможно, я все же несколько драматизирую. Так или иначе, в мою жизнь хлынула вторая волна безбожно дорогих посиделок в кафе. Десятка с лишним за яичницу-болтунью с творожным кремом и шалотом на подложке из размятого авокадо и хлеба на закваске. Которая летит на пол, потому что деточка закатила скандал. В очередной раз.

А внутри пенитенциарной системы моей главной задачей будет не только давать рекомендации немедикам из моей команды, но и вести психиатрических больных и лечить пациентов в медико-санитарной части – это как больница, только в тюрьме. Кроме того, мне поручалась вся жесточайшая бюрократическая борьба за перевод заключенных, страдающих самыми тяжелыми психозами, в специализированные клиники вроде той, откуда я только что ушел. Учитывая длиннейшие очереди, недостаток коек и ледяную реакцию некоторых (хотя, надо воздать им должное, не всех) чиновников, стоящих на входе в эти клиники, я все время размышлял об этом в терминах «штурмовать», «врываться» и «просачиваться».