захлёбывалась. А ещё сказал, что из меня артистка получится. Не получится! Поваром буду! Он мне кушать не давал. Я его ненавижу! Я только Бабуню люблю… и маму ещё… немножко.
Дед и бабка стояли у кровати и растерянно смотрели на меня. Так началось наше знакомство. Так началась моя жизнь на хуторе.
С бабой Соней я не могла спать в одной постели. От неё сильно воняло козами. Спала я с дедом на печке. Там было жарко и душно, но я терпела. Иначе пришлось бы спать в сарае с двумя курками, злым петухом и козой Нюрочкой. А там тоже воняло.
Дед был пасечником. Перед сном он рассказывал мне всё про своих пчёлок и про житьё-бытьё до войны. Теперь он восстанавливал разрушенную пасеку. Строил новые ульи. Собирал одичавших пчёлок в новенькие ульи. Рассказывал, какие они умницы, как любят трудиться и приносить людям мёд.
— А где же они его берут? В гастрономе? — смеялась я, — В чём они его приносят тебе? В банках?
— Не смейся, егоза. Это сурьёзный труд. Пчёлы садятся на цветок и пьют из него сладкий нектар. Потом летят в свой улей и сдают этот нектар уже другой пчёлке, а та кладёт его в соты.
— В какие ещё соты?
— Соты — это такая пластинка из воска, которую они сами придумали и сами сделали. В пластинке той есть ямочки. И эти ямочки пчёлка-приёмщица заполняет добытым нектаром. Нектар зреет и получается мёд. Когда ямочка наполнится, пчёлка накроет её лепёшечкой из воска. Скоро я тебя угощу молодым мёдом. Лучше конфетов там всяких.
— Я боюсь пчёлок. Они так укусят, что это место набухает и сильно болит. Я видела, как у Борьки из нашего двора губа набухла до самого носа. Когда он хлеб с сахаром кушал, его укусила пчела. Мы смеялись с него, а он орал, как самашечий.
Дед любил пчёл, и за это они его не кусали. Говорил, что пчёлы самые умные существа на свете. Однажды два фрица набрели на пасеку. Захотели медком полакомиться. А они, пчёлки, всем роем напали на фрицев и гнали их до самого села.
— Я тогда партизанил и пошёл проведать Соню. Пробираюсь тихонько по лесу. Дай, думаю, посмотрю, как мои пчёлки справляются без моей заботы. Завернул на пасеку. Услышал стрельбу со стороны пасеки. Она в двух километрах отсюда. Подошёл тихонечко. Вдруг слышу вопли на немецком. Присел у тропки за кустом. А они, два молоденьких Ганса, мимо меня со скоростью ветра бегут, вопят, отмахиваются от роя. Видно здорово их пчёлки мои пожалили. С тех пор немцы в нашу сторону не заглядывали. Вот только все улья расстреляли. Одни щепки валялись по всей пасеке.
Всё время хотела спросить деда, зачем он в зайчиков стрелял. Да так и не решилась.
Всеми силами пытаюсь вытащить ещё какое-нибудь событие того времени. Что было дальше? Весь период моего пребывания на хуторе будто спресовался в один плотный клубок. Как вытянуть из него последовательную нить событий? Эта нить постоянно обрывается. Всплывают только отдельные моменты. Помню, очень расстраивалась, когда дед уходил на пасеку. Меня с собой не брал. Говорил, что работы много, что я там буду скучать, что бабушка Соня должна подлечить меня, я ещё очень слабенькая. С бабой Соней мне не хотелось оставаться наедине. Боялась её вечно недовольного лица, убегала от неё за хутор в поле. Она орала на весь хутор. Звала меня Светкой и «паскудкой». Заставляла пить козье молоко три раза в день, а я его терпеть не могла. Теперь понимаю, вылечила она меня этим молоком от катакомбных болячек. Кости перестали чесаться, и я больше не крутила кулачками и лодыжками. Дед иногда задерживался до темна. Ходил в село за хлебом. Ожидание было мучительным. Зато, какая радость охватывала меня, когда баба Соня кричала:
— Светка, хватит прятаться, твой любимчик идёт!
Я выбегала на дорогу и с колотящимся сердцем встречала деда. Он подхватывал меня на руки и целовал, щекоча мою шею своей мягкой бородой. Баба Соня вынимала из печки котелок с горячей картошкой. Ставила на стол миску с солёными огурцами. Потом бежала в огород за зелёным луком и укропом. А мы с дедом хрумали огурцы и улыбались друг другу. После обеда пили мятный чай с чёрными сухарями, макая их в блюдце с мёдом.
ОПЯТЬ ДОМА
Как я оказалась в Кировограде у мамы, не помню. Вижу себя за столом, уже в нашей кировоградской комнате. Вечер. Комната слабо освещена керосиновой лампой, стоящей посреди стола. Рядом с лампой банка с мёдом. Мёд в банке светится золотым сиянием. Напротив сидит хмурый Жорж и жуёт оладушки, которые мама жарит на буржуйке и складывает в миску. Оладушки аппетитно пахнут, но я не могу ни одного взять, они горячие и от них идёт пар. С завистью поглядываю на Жоржа. Он берёт очередной оладушек, дует на него и нагло отправляет в рот. В миске оладушков не прибавляется, несмотря на то, что мама всё время их подкладывает. Она сидит спиной к столу на низенькой скамеечке у буржуйки и ей не видно содержимое миски. Я очень волнуюсь. Мне кажется, что Жорж слопает все оладьи прежде, чем мама закончит их жарить. Наверно будет скандал.
— Жора-обжора, Жорка-обжорка, Жорж-обжорж, — шепчу себе под нос и из подлобья смотрю в упор на Жоржа.
Мама резко повернулась, встала со скамеечки и заглянула в миску.
— Уходи, Жорж. Мы уже всё обсудили. Говорить больше не о чём. Мало того, что ты почти месяц скрывал, где Ветуня… Изображал несчастного отца, потерявшего дочь… Видел, в каком я состоянии… Молчал… А теперь изображаешь из себя хозяина в этом доме!
Мама с силой отодвинула от него миску. Жорж удивлённо, будто проснувшись, взглянул на миску.
— Лидуль, ты из-за этих оладьев? Я и сам не заметил, как их съел…, — Жорж растерянно посмотрел в миску, — Наверно на нервной почве… Не знаю, как это получилось. Прости меня, пожалуйста… Я достану муки… Завтра же принесу.
— Завтра поздно. Это был наш сегодняшний ужин. Приятного аппетита! Во-о-он! — срывающимся высоким голосом закричала мама.
Я пальцами заткнула уши и