коммуналке. Тут бы и остановиться. Но нет, не смог, назвал библиотекарш «истинными интеллигентами по своему нравственному сознанию» и понес, и понес. Неудобно читать: «Не знаю, сохранится ли интеллигенция как особенное русское явление. С обостренным чувством справедливости, совестливости. На Западе есть интеллектуалы, но нет интеллигенции в нашем российском понимании». Ребята, а ведь побывал только в Болгарии и Венгрии! Какая наглость, какая наивность! И еще долго, долго о том же. Уже и библиотекарши затерялись, забылись в первых абзацах, а я все – о нравственности и совести. Девяносто пятый год, за пару месяцев до выборов в Думу. И вот что важно – писал я о печальном, но все еще хватало веры… во что? Да просто веры! Отсюда и назидательность, и глупая прямолинейность. И главным редакторам нравилось, и читателям. Писали, благодарили.
Странное было время. Из анархии, хаоса, болотной зыбкости удивительным образом произрастало победительное, безапелляционное морализирование – даже не социалистическое, а какое-то еще более дремучее, саваофское. Вскоре оно ушло на периферию, в Интернет и газетенки и журнальчики, которые читают только несчастные старики и настоящие сумасшедшие.
Потом началось серьезное. Материки раскололись, океан и суша поменяли очертания. Нефть и газ перетекли в бездонные подземелья новых королей. Другой воздух, другой климат. Надо было менять не только кожу. Надо было понять, что настоящие нравственность, мораль, справедливость стали другими, оставшись прежними. Потому что вечны. У меня не получилось. Нет, неправда! Я понял слишком хорошо. И оказался в тупике. Словно ко мне пришли давний сломавшийся спортсмен и алкоголики, рабочие с советского конвейера, и сказали: «Вот видишь, все повторяется, нет и не будет ничего нового». И вдруг стало не о чем рассказывать.
Ах, если бы я смог перейти на новый язык, на скороговорку непроверенных сообщений, эффектное запутывание читателя без выходов и выводов! Научиться солидному гипнозу прогрессивно-патриотических новостей. Если бы смог опять поверить в собственную свободу – на этот раз посреди кетчупов, прокладок, акций и киндер-сюрпризов. Или стать обличителем, злопыхателем со своей маленькой, но верной аудиторией. Тогда и прежний этап стал бы подходом к победе. Но нет, не получилось. Права Соня.
Моя родная демократическая газета ударилась в мистический патриотизм. Главный редактор, носивший теперь крестик на шнурке, меня любил. Но все чаще вызывал в свой кабинет, чтобы разочарованно покачать головой: «Опять у тебя никто не виноват! Ну при чем тут это? „Человечество как система стремится выжить, уничтожая себя“. А тема – аборты в России. И название космополитическое – „Человек-Сатурн“. Ты по сторонам оглянись! Славянская общинность разрушена. Конкистадоры насилуют русских женщин. А ты обо всем и ни о чем».
Вот и дьявол собственной персоной – «Космополитен» на столе. Для Сони он – уважаемый конкурент, вместе с которым она успешно разрушает славянскую общинность.
Замечательная, прекрасная, проницательная, активная Соня! Ушла из нашей газеты еще при Гайдаре в первый женский глянцевый журнал. Сначала смеялась над собственными статьями о любовниках, освежающих супружескую жизнь, или нелюбви (или любви) мужчин к женским не выбритым подмышкам, и не только подмышкам. Теперь она главный редактор и суровеет, когда кто-нибудь осмеливается иронизировать над раздельным питанием или проливанием благовоний на третий глаз.
На последних страницах «Космополитена» – беспредельно счастливые герои модных тусовок. Вот и Соня в синем платье с голым плечом. Выпуклые глаза умело подведены и огромны. Большая грудь. Мускулистые руки – результат изнурительных тренировок на тренажерах. Улыбается спокойно и сыто. Ей не надо смеяться во весь рот, доказывая статус победителя. «Соня номер три».
Это я, я сделал из тебя женщину! Ты сама говорила! Я вытравил из тебя комплексы, избавил от раболепности, научил ничего не бояться в постели!
К маленькой Соне почтительно пристроился, склонился над ней седовласый красавец в прекрасном костюме. Подпись: «Главный редактор такая-то со спутником». Спутник уже не в первый раз не желает раскрывать свое инкогнито. Но я навел справки. Звездный ресторатор. Развелся пару лет назад. Браво, Соня!
Вырываю страницу и рву ее на мелкие кусочки. Сам «Космополитен» так просто не порвешь, зато можно вывалить на него из стакана обсосанные сливовые косточки. Прямо на лицо обложечной девицы.
Соня обрадовалась, когда я тоже распрощался с газетой. «Вот и хорошо! Хватит горбатиться на этих психов. Маргиналы какие-то. Начинай новую жизнь. Поднимем все наши связи…» Благородно сказано. Имелось в виду – Сонины связи. Я изредка встречался только с двумя из наших «балбесов». Один переквалифицировался в астролога, второй – в сторожа в Парке Горького. Там мы и пили изредка пиво. Другие вызывали у меня раздражение. Ну о чем я мог говорить с чиновником мэрии или пресс-секретарем нефтяной компании! Да и я стал им неинтересен.
Нужны были: экономический аналитик со стажем, пресс-секретарь на железную дорогу, заместитель главного редактора мужского журнала. В теленовостях под дождем и снегом стояли прыткие мальчики и девочки. Мимо, мимо!
Попытка стать ведущим литературного обозрения в еженедельном приложении к солидной газете – тоже. Российская литература продавала себя, то задирая юбку до пупа, то подмешивая клофелина в водку. Романы модных писательниц пахли месячными. Агенты издательств, ради которых и задумывалось обозрение, навязывали чудовищные поделки о миллионерах, древних псевдославянах и монстрах, населяющих московскую канализацию.
Совсем молодой потенциальный шеф мой упаднический разбор прочитал с интересом, но не принял. «Вы все правильно написали. Но с какой целью? Заставить людей не читать? А надо – заставить покупать».
Неожиданно мудрый взгляд сквозь дорогие очки и не по возрасту веские слова: «Вы зря так переживаете. Все образуется. Посмотрите на Запад. Там мейнстримовская литература по-прежнему на чеховском уровне. Будет и у нас. Куда мы денемся? А пока надо просто работать, зарабатывать деньги. Вы читали „Американского психопата“? Недавно вышел перевод. Вот планка, вот вершина!»
Ночью Соня после того, как я затолкал неудачу в ее сострадающее тело, восторженно утешала. «Они думают, что ты отстал от жизни. А ты, наоборот, всех обогнал!» Мы так друга друга любили! Сладко отозвались во мне ее речи: «Ты знаешь, что мне пришло в голову? Журналистика всегда продажна. Она не для тебя. Тебе надо попробовать писать по-другому. Как писатель! У тебя получится. И ты будешь свободен».
Еще была инерция счастья, инерция силы. Надежда. А ведь мог бы усмотреть опасный симптом – переход любви к Соне в стадию абсолютности. Я перестал смотреть по сторонам, презирал неверных мужей и даже, глядя на нашу египетскую фотографию на телевизоре, думал с умилением: главное на свете – любовь. Болван! Просто это было последнее, что у меня осталось.