1927 или 1928
ЗАМЕТЬ
Заметь, заметь! Как легчает сердце, Если не подумать о себе, Если белое свистит и вертится По глухой осине-голытьбе…
Я не знаю — кто я, для кого я, Чьи сегодня брови отогреть? Верно то, что за сугробным воем Вязнет полночь в жухлой проворе…
— Задыхается, синеет, молит… Не моя ль то песня, не моя ль? Заметь, ты пророчествуешь, что ли, Накипая мукой по краям?
Ей ли, проще радужного ситца Растянув пургой спаленный рот,— Посинеть, задохнуться и биться У чужих заборов и ворот?..
Не хочу! Не верится, не верится Наколдованной такой судьбе …Как легчает, как пустеет сердце, Если не подумать о себе.
<1927–1928>
СПОР
Загорается сыр-бор не от засухи — от слова. Веселый разговор в полуночи выходит снова:
«Ты скажи, скажи, скажи, не переламывая рук: с кем ты поделила жизнь полукруг на полукруг?»
«Ты ответь, ответь, ответь, голосу не изменя: с кем ты повстречаешь смерть без любимой — без меня?»
Сыру-бору нет конца, горечь поплыла к заре, и вот уж нет у нас лица, друг другу не во что смотреть.
Надо, надо, надо знать: нас не двое на земле — нам со всеми умирать и со всеми веселеть…
Холодеет горький бор не от ливня, но ответа. Веселый разговор исходит до рассвета.
1927 или 1928
" Чуж-чуженин, вечерний прохожий, "
Чуж-чуженин, вечерний прохожий, хочешь — зайди, попроси вина. Вечер, как яблоко, — свежий, пригожий, теплая пыль остывать должна…
Кружева занавесей бросают на подоконник странный узор… Слежу по нему, как угасает солнце мое меж дальних гор…
Чуж-чуженин, заходи, потолкуем. Русый хлеб ждет твоих рук. А я все время тоскую, тоскую — смыкается молодость в тесный круг.
Расскажи о людях, на меня не похожих, о землях далеких, как отрада моя… Быть может, ты не чужой, не прохожий, быть может, близкий, такой же, как я?
Томится сердце, а что — не знаю. Всё кажется — каждый лучше меня; всё мнится — завиднее доля чужая, и все чужие дороги манят…
Зайди, присядь, обопрись локтями о стол умытый — рассказывай мне. Я хлеб нарежу большими ломтями и занавесь опущу на окне…
1927 или 1928
ДЕТСКОСЕЛЬСКИЙ ПАРК
Вот город, я и дом — на горизонте дым за сорокаминутным расстояньем… Сады прекрасные, осенние сады в классическом багряном увяданье!
И странствует щемящий холодок, он пахнет романтичностью струи, замшелою фонтанною водой, гранитом портиков и щелями руин.
А лукоморье смеркнется вблизи, не узнанное робкими стихами. И Делия по берегу скользит, обветренною статуей стихая…
Сады прекрасные! Я первый раз аллеи ваши в узел завязала, но узнаю по смуглым строфам вас от ямбов опьяненными глазами, которые рука его слагала.
1927 или 1928
СЛЕПОЙ
Вот ругань плавает, как жир, пьяна и самовита. Висят над нею этажи, гудят под нею плиты, и рынок плещется густой, как борщ густой и пышный, а на углу сидит слепой, он важен и напыщен. Лицо рябее решета, в прорехи брезжит тело. А на коленях отперта слепая книга смело. А женщины сомкнули круг, все в горестях, в поту, следят за пляской тощих рук по бледному листу. За потный рыжий пятачок, за скудный этот звон судьбу любой из них прочтет по мягкой книге он. И каждая уйдет горда слепым его ответом… Но сам гадатель не видал ни женщин и ни света… Всё смыла темная вода… К горстям бутылка льнет, и влага скользкая тогда качает и поет. И видит он тогда, что свет краснеет густо, вязко, что линий не было и нет, и нет иной окраски… И вот когда он для себя на ощупь ждет пророчеств, гнусаво матерясь, скорбя, лист за листом ворочая. Но предсказанья ни к чему, и некому сказать, что смерть одна вернет ему небывшие глаза.
1927 или 1928
ОЗЕРНЫЙ КРАЙ
Тлеет ночь у купырей, озерная, теплая… Ты не бойся, не жалей, ежели ты около…
Не жалея, не грустя, полюби, хороший мой, чтобы скрипнули в локтях рученьки заброшенные.
Только звезды по озерам вымечут икру свою, рыбаки пойдут дозором, по осоке хрустнув…
Будут греться у огня, у огня кострового, будут рыбу догонять темною острогою.
Бьется рыба о бока лодки ладно слаженной, горяча твоя рука, от тумана влажная…
Только звезды по озерам плавают в осочье, да росы трясутся зерна на осинах сочных… Только белая слеза накипает на глазах.
1927 или 1928
БЕССОННИЦА
В предутрии деревня, лесная сторона. И слухом самым древним бессонница полна.
Пыхтят и мреют кочки у залежей озер. Над кладом кличет кочет в двенадцатый дозор.
А в чаще бродят лоси, туман на их рогах, глядят, обнюхав росы, за синие лога.
К осокам тянут утки — прохладны крылья всех; и теплый заяц чутко привстал в сыром овсе…
Мой милый где-то дрогнет за кряквами пошел. Тревожен пыж у дроби, и холод словно шелк.
…Предутреннему зверю, ночному ковылю, тебе и кладу — верю, как песне, и люблю…
<1927 или 1928>
" Нет, не наступит примирения "
Нет, не наступит примирения с твоею гибелью, поверь. Рубеж безумья и прозренья так часто чувствую теперь. Мне всё знакомей, всё привычней у края жизни быть одной, где, точно столбик пограничный, дощечка с траурной звездой. Шуршанье листьев прошлогодних… Смотрю и знаю: подхожу к невидимому рубежу. Страшнее сердцу — и свободней. Еще мгновенье — и понятной не только станет смерть твоя, но вся бесцельность, невозвратность, неудержимость бытия. …И вдруг разгневанная сила отбрасывает с рубежа, и только на могиле милой цветы засохшие дрожат…
1937, март 1938
" Знаю, знаю — в доме каменном "
Знаю, знаю — в доме каменном Судят, рядят, говорят О душе моей о пламенной, Заточить ее хотят. За страдание за правое, За неписаных друзей Мне окно присудят ржавое, Часового у дверей…
1938